— Ответь: ты веришь, что у нас… Что у девушки и… у ребят… у такого, как я, в моем, в нашем возрасте… Ты веришь, что может быть дружба?
Она молчала. Потом дала ему еще один шанс:
— Почему ты об этом спрашиваешь?
Он не сумел воспользоваться и этим. Глупец, ничего он не понимал! Глупец, благословленный мудростью природы и дальше пребывать в неразрешенности своих страданий. Зато когда он поумнеет, — ах, как красиво будет рассуждать Ахилл о том, что только в неизбывности страданий и живет искусство музыки, что без него она — лишь милое препровожденье времени. Природа, видимо, большая меломанка и потому в заботах об искусстве музыки всегда устраивала так, чтобы Ахилл не оставался без страданий.
— А я верю, что может быть, — сказал он. — Разве у нас с тобой — это не дружба?
Ожидала ли она подобного поворота? Она продолжала молчать. А он заговорил. И говорил Ахилл долго, сбивчиво и довольно бессмысленно. Он говорил о чувстве дружбы, о том, что в обществе, где все пропитано неправдой, одна лишь дружба оставляет нам возможность чувствовать себя людьми, и только дружеские связи бескорыстны и честны, потому что даже любовь, — говорил он ужасные вещи, в которые сам не верил, — неизбежно уводит в низменный быт, к совместному житью и браку, к детям, а все это ужасно в нашей жизни, потому что приводит к потере собственного «я», к потере самого себя, как личности, убивает способности, ставит преграды на путях к тем целям, к которым стремишься, тогда как дружба, напротив, поддерживает в тебе все самое лучшее, если рядом настоящий друг, неважно, это девушка или парень, важно, что есть кто-то, кто понимает тебя и тебе верит, — ты веришь мне, Лина? — Да, — ответила она ему тихо, и ее огромные глаза стояли перед лицом Ахилла, и он мог бы прочесть в них тревогу, если б умел читать в женских глазах. Вдруг он сам же над своею речью посмеялся:
— В общем, любовь — не дружба, дружба — не любовь, — саркастически заключил он.
Лина чуть улыбнулась и чуть кивнула. Заметить это Ахиллу было не очень приятно: он-то мог отнестись к своей речи с иронией, тогда как Лина все должна была принять всерьез. Но, собственно, почему? Ведь она не только своей красотой притянула его к себе (и это дружба?! — успел он с той же самоиронией спросить себя), но тем, что умна, тем, что понимает все не хуже, чем остальные в их кружке, он поэтому выбрал ее в друзья — молчаливо и тайно выбрал, поправил Ахилл себя. И вдруг все в его существе запротестовало против насилия, которое чинил он над собой сейчас. Он почувствовал, что «люблю» вот-вот готово слететь с его губ, его сердце забилось, ему стало страшно. И страх, в нем возникший, был неведомого свойства — страх перед неизвестно? перед что будет? перед сейчас ответит? что люблю над собой насилие тоже? а любит Ксеню? а к Лине правда только дружба? обманут он прекрасным ликом Лины, представшей перед ним Царицей ночи? утром? что придет так скоро, как Лина себя поведет? ей, кому быть судьей, хорошо ли узнать, что любовь, а не дружба, что дружба — любовь, что Ахилл — Эмиль — Лина — Ксеня расходятся дальше и дальше по четырем серебряным струнным дорожкам, натянутым туго на виолончель бездонной ночи, инкрустированной звездами, луной и блеском снега («перл-инкрустейшн», — читал он в описаниях виол)? Гармонии небесных сфер сошлись и преобразовались — в покой и разрешенность, страх отступил, и юноша Ахилл смотрел теперь на Лину просветленным взглядом.
— А знаешь, Лина, милая, — сказал он хорошо и смело, — что бы завтра вы мне ни сказали и как мне ни придется дальше, ты знай, что ты для меня была все это время очень нужным человеком. И я не захочу, чтобы ты когда-нибудь обо мне подумала плохо.
— Правда? — с несвойственным ей жаром спросила Лина. Он быстро кивнул. — Хорошо, что ты мне это сказал, — волнуясь, продолжила Лина. — Мне это важно. Я буду верить тебе. Это ужасно — для всех ужасно, что уходишь. Но я тебе верю, что ты… что ты настоящий!
Она встала, запахивая халат.
— Пошли теперь спать.
Он молчаливо согласился и поднялся. Только теперь он почувствовал, — как одолевает его сонливость. Лина уже выходила, но обернулась и сказала: