Она была на кухне, ставила чайник на газовую плиту. Долго ни о чем не говорили, ждали чая, пили чай, он сказал, что проголодался, она поставила на стол колбасу, масло, хлеб, он стал делать и есть бутерброды, один за другим. Из-за бабы, твердил он себе, пока ел ее бутерброды, из-за этой красивой и умной бабы, из-за той красивой и глупой бабы, из-за двух красивых умно-глупых баб.
— Пойдем погуляем? — предложил он. И ухмыльнулся, увидев ее испуг. — Мы вернемся, я обещаю. Даю тебе честное слово: мы погуляем и вернемся. Ты сможешь снова меня запереть, беспрепятственно. Обещаю.
Она подумала и кивнула:
— Хорошо. Я верю. Пока мы гуляем, ты ничего… Я правильно поняла?
— Обещаю, я же сказал.
Было уже много позже полудня, но светило хорошее зимнее солнце, при полном безветрии холод на солнце казался теплом, и они все время выбирали светлые стороны улиц. Шли от Чкалова, где жила Лина, к Красным воротам и дальше, к Колхозной. «Я ничего о тебе не знаю», — с самого начала сказал Ахилл. «И я о тебе», — ответила Лина. «Ты хотя бы знаешь, что я играю на скрипке». «Да, — сказала она, — это много. В нашем доме живет Давид Ойстрах, ты знаешь?» — «Ойстрах, Маршак и еще недавно жил Прокофьев. Знаешь, когда он умер?» — «Знаю, в один день со Сталиным». — «А почему ты здесь живешь? То есть у дяди?»
Она открыла ему то, о чем рассказывать строжайше запрещалось. Достоверно самой ей мало что было известно. Еще несколько лет назад она жила с отцом и матерью и маленьким братишкой в Ленинграде, — в городе, в котором Лина родилась, откуда ее увезли в начале войны. Отец ее, физик, ученик и близкий сотрудник Иоффе, был, когда пошла борьба с космополитами, уволен отовсюду и лишь с трудом устроился в школу учителем. Потом вдруг что-то произошло: какой-то вызов в Москву, откуда он вернулся и встревоженный, и радостный, и какие-то разговоры с мамой, которая все повторяла: «Дети? как же дети?» — в общем, ему предложили работу, вернее, не предложили, а приказали куда-то ехать. В квартире разрешили прописать семью их родственников, сами же они собрали вещи, сели в «стрелу» и приехали в Москву. Тут произошла таинственная история: Лину стали убеждать, что она заболела, врач, пришедший к ним, то есть к дяде, у которого они остановились, говорил: «Разумеется, разумеется, что-то инфекционное, я напишу», — мама облилась слезами, папа дочку обнял, братика Лина чмокнула в щечку, и все они уехали, оставив ее здесь, у дяди. «Сослали?» — спросил Ахилл. «Нет. Потом я слышала случайно, как дядюшка сказал кому-то: „атомный городок“. И я заставила его рассказать мне. Это поселок неизвестно где, и они там заняты атомной бомбой». «Вот это да! — поразился Ахилл. Новость была сногсшибательной. — А ты? Почему же не взяли тебя?» — «Они обязаны были взять. Но они хотели, чтобы я росла в нормальных условиях. Брат был слишком маленьким, и с ним, наверное, ничего не удалось придумать, а со мной вот это и устроили — что заболела и по требованию врачей осталась в Москве выздоравливать».
Ахилл счел нужным сказать кое-что о себе — то хотя бы, что живет он один, но объяснять — почему один, без родителей и без родственников, — не стал, а Лина его не расспрашивала. Он рассказывал ей про свой институт, она про университет. Так бродили они, пока не стемнело и не стало холодно, уже народ валил к остановкам троллейбусов и ко входам метро, день кончился, в вечерней суете как будто уже не оставалось места медленной прогулке, и городское возбуждение вернуло вновь Ахилла к тяжкому сознанию бесповоротности его пути. В переполненном метро доехали до Курской. Вошли в квартиру, и Ахилл решился:
— Почему ты сказала — «должна воздержаться»?
Они стояли в коридоре, в темноте, и он не видел ее лица.
— Не надо об этом, — попросила она.
Но он надеялся, что знает — почему, и хотел услышать этому подтверждение. Он спросил осторожно — не спросил, а сообщил ей сам то, что знал: