Однако, что же юноша? Ему откуда-то — из прочитанного, вероятно, — было известно об этом странном способе искупить позор — об акции гражданского самоубийства, и он эту акцию и совершил. Юноша, рассуждал далее адвокат, не учел, что советское правосудие коренным образом отличается от судебной системы прошлого, заключение у нас означает не только наказание, но прежде всего меру воспитательную, и в глазах общества осужденный не является изгнанным из него — и так далее, и тому подобное, что следует оставить на совести адвоката, а может, и при всей демагогичности этих его рассуждений, похвалить его за них, потому что этими рассуждениями он и оперировал, в числе прочего, на суде, когда доказывал, что его подзащитный воспользовался акцией гражданского самоубийства из-за непонимания того факта, что в советском обществе… — и приводил вот эту-то фразеологию о нашем правосудии. Но главным пунктом его защиты было следующее утверждение: открытое похищение государственного имущества, совершенное юношей, не сопровождалось умыслом завладеть вещью, и, таким образом, в его действии не было состава преступления. Юноша хотел только того, на чем, собственно, и настаивало обвинение: быть взятым под стражу и подвергнуться заключению. Адвокат назвал ситуацию абсурдной, парадоксальной и пересказал в связи с этим известный софизм о человеке, который объявляет: «Я иду, чтобы быть повешенным» — и тем спасается от смерти. Как можно юношу лишить свободы за желание быть лишенным свободы?! — вопрошал защитник на суде. И он требовал оправдания. Обвинитель же утверждал, что кража была совершена и что фактически обвиняемый владел вещью — пусть и короткий срок.
Обвинитель также особым образом интерпретировал ту часть письма юноши, где тот говорил о возможности настоящей кражи, — значит, утверждал прокурор, он этот вариант обдумывал, а это и есть не что иное, как умысел. И более того: вся эта сцена в магазине — «безобразная сцена», как назвал ее обвинитель — была явным нарушением общественного порядка и может быть расценена также как злостное хулиганство. В этом заключалась особая угроза для подсудимого. Как потом один из заседателей признался адвокату, это окончательно склонило суд в пользу прокурора: судья испугался, что обвинение может быть переквалифицировано по другой статье, после чего все начнется сначала и дело может обернуться еще худшим для юноши, которому все симпатизировали. Доводы защиты суд во внимание не принял, — что, обобщал отважно адвокат в своей статье, и случается сплошь и рядом.
Юноше дали два года. Он отбыл год, писал адвокат, и вышел на свободу возмужавшим, обретшим уверенность в себе, закалившимся в труде, пусть и не легком, но благотворном и полезном. К счастью, с ним все закончилось благополучно, сообщал адвокат читателям, но уроки этого дела говорят не только о данном случае — странном, внешне запутанном, но по сути очевидном. И адвокат излагал еще ряд горьких выводов о положении института защиты, об адвокатуре, о тяжелой своей профессии, в которой нужно быть прежде всего человеком, а только потом — законником.