Ахилл его обнял. Майя с раскрытым ртом смотрела на Джорджа. «Заходите», — сказал кондуктор. Ребята вошли в вагон. Ахилл дождался, пока поезд тронется.
«Ну вот. Теперь начнется, — сказал он себе. — Теперь-то все начнется». И по дороге с вокзала он то и дело пытался представить, что же именно начнется, что теперь будет происходить и куда все приведет: и этот заграничный шум вокруг его сочинения, и то, что он ответил на вопросы интервью, и еще, с уверенностью думал он, добавить к этому надо происходящее в школе: ведь все о человеке начинают выяснять «по месту работы», придут туда, в школу — в партбюро, например, к историку Сталинисту — и будут спрашивать, каково лицо Вигдарова, — наше или не наше? Нет, ответит Сталинист, совсем не наше, вы хотите, чтобы мы его уволили? — так мы его уже почти… «Не поехать ли сразу в школу к Фаликовскому?» — подумал Ахилл. Положу ему на стол заявление об уходе и с этим по крайней мере покончу. Но потом подумал о ребятах и решил, что все-таки должен еще побывать в десятом, провести хороший урок на прощанье, может быть, что-то сказать им и что-то услышать от них, — он чувствовал, что уйти неожиданно, без свидания с ними не может. Бросаю своих детей, подумал он сентиментально и, пораженный, почувствовал, что влага выступила под веками.
Он поехал домой и, войдя во двор, чуть не стал на месте: напротив подъезда стояла черная «Волга». За кем они продолжают следить? Неужели все еще надеются, что Майя с Джорджем здесь? Или следят теперь уже за ним? И мне объявлена война? Или, поскольку Майя приезжала, я как бы теперь причастен к ее крамольным делам и косвенно интересую их теперь по диссидентской части? Однако знают же они о скандале вокруг меня, значит, скорее всего, интересую их именно я, но зачем же тогда им следить?
Тут вдруг Ахилл как бы опомнился, как бы взглянул со стороны и на себя, и на эту «Волгу» с гебистами, — ты отчего занервничал, кретин? Оттого, что они занялись тобой? Не ты первый, и не ты последний, ты один из многих, кто дает им работу и пищу — и ты им не позволишь лезть в твое нутро, — в твой замечательный, умный мозг, в котором рождается столько значительного, — что бы, кстати, поесть, ничего в холодильнике, — и не дашь им заставлять твой мозг участвовать в их примитивных играх. Пусть их сидят в своей машине. Пусть ждут. Пусть смотрят.
Вечером Ахилл старательно гонял движок транзистора по коротковолновой шкале — 13… 16… 19… 25… — и всюду на него обрушивался рев глушилок, сквозь который слабо пробивались иногда отдельные слова и фразы. Наткнулся вдруг на «…ходим обзору культурных собы…» — попытался настроиться получше, но все исчезло в шуме, он стал искать ту же станцию на другой волне, услышал мощный гул, опять стал ползать вдоль шкалы туда и обратно, и в какой-то момент удалось услышать: «…не нужно быть музыкантом… абсурдность этих обвинений… русскому композитору и исполнителям его музыки на Западе. Творческая свобода — одно из основных условий существования демократи… Неужели советская культурная адми… под сомнение свободу пения? Неужели наш друг в Москве… угрозой преследования… что его сочинение поют? Абсурдность ситуации усугубляется… поют лишь то, что было напечатано в официозе „Правда“ — газете, которая принадлежит партии и проходит партийную цензуру…» Дальше пошли спортивные новости, и Ахилл приемник выключил.
Зазвонил телефон.
— Здравствуйте, маэстро, — послышалось в трубке, и Ахилл узнал Мировича.
— Здравствуйте, Людвиг.
— Я думаю, что это замечательное произведение. Вы понимаете, о чем я говорю.
— Догадываюсь, — засмеялся Ахилл.
— Как бы мне заглянуть в эти ноты? Вы не против?
— С удовольствием вам покажу.
— Вот и спасибо. Давайте я на днях вам позвоню и напрошусь в гости.
— Буду очень рад.
— Отлично. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, Людвиг! Спасибо вам за этот ваш звонок.
— Ну-ну, — пробормотал Мирович.
Ахилл взглянул за окно.
«Волга» исчезла. Он подумал немного, сел к телефону и набрал номер.
— Алло! Кого вам?
— Добрый вечер. Пожалуйста, Валю.
— Счас.
Он ждал. Потом слушал, как шла она к телефону.
— Да?
— Валя, здравствуй. Это Ахилл.
— Ой, здравствуй. Где ты?
— Я дома. Как твои дела?
— Все хорошо. А ты?
— Ну, скажем, более или менее. Что ты делаешь завтра?
— М-м-м… Особо ничего. Могу быть свободна.
— Я занят полдня. Может, могла бы приехать?
— Могла бы, конечно.