— А всегда, — ответила женщина.
Тут отец спохватился:
— Чуть не забыли! Это ей от Марии. — И он стал выкладывать из кошелки принесенное.
В попытках увидеть Августу прошло несколько дней. Они еще раз прогулялись к ее избушке, но в этот вечер там не оказалось никого. Затем Мария, обеспокоившись исчезновением Августы, заглянула к ее дочери и вернулась рассерженная: дочь как будто и не волновалась совсем. «Я говорю, — возмущенно рассказывала хозяйка, — я за скрыпку ее беспокоюсь, может быть, больше, чем ты за маму свою, бесстыдница. А! — махнула Мария рукой. — Корова она, ее дочка!»
В самом деле, Мария боялась теперь, что скрипку украдут, а подумают на ее гостей. «Вы ей интересуетесь, не дай Бог, случится что — на вас могут сказать», — пугливо объяснила она и, заботясь о чести приезжих, ну, и о своей, хозяйки, пустившей их к себе, — внесла скрипку в дом.
Как-то вечером вдруг распахнулась дверь, и на пороге появилась старушонка из сказки Перро.
— Вечер добрый, — сказала старушонка. Она была, конечно, колдуньей: с клюкой, с крючковатым носом, растрепанная и сгорбленная, и одетая неизвестно во что. Глазки старушки бегали и блистали.
— Марья! Моя скрыпка-то у тебя?
Мария хитро взглянула на мальчика и на отца и сделала отсутствующее лицо.
— Августа, что вы? Откуда ваша скрыпка у мене? Вы на праздник пьяные были, прощенья вашего прошу, сами вашу скрыпку вы потеряли, Августа.
— От тож и я думала. Где ж моя скрыпка? Потеряла ночью. Упала в траву, заснула, скрыпка там и осталась. А где — не знаю.
Тут она засмеялась так, как и должны смеяться колдуньи, — беззвучно почти, сотрясаясь всем маленьким телом. Так, с этим подобием смеха колдуньи, она приблизилась к столу, откуда-то из платья, из подмышки вынула бутылку водки и села на табурет.
— Ой, Августа, веселая вы! — не выдержала Мария и прыснула. Засмеялись и отец, и мальчик, — все это было, как на спектакле детского театра.
— У меня ваша скрыпка, не беспокойтесь, — сказала Мария и указала на посудный шкаф, где наверху, под потолком, и лежал все тот же полиэтиленовый пакет. Старуха закивала:
— Дочка сказала, я и вспомнила: к тебе положила. Пьяная-то пьяная, а в голове, видишь, Марья, мысли: упаду вот, скрыпку поломаю, а то потеряю.
Спустя минуту-другую на столе уже было много вкусной еды, и все уже пили, — даже мальчику дали немного сладкой вишневой наливки. Августа в самом деле непонятным образом вселяла в каждого дух веселья: быстрая в движениях и разговоре, она все кого-то изображала, все пересказывала некие истории, сумбурные и непонятные, потому что происшествия, места и имена, — конечно, никому не знакомые, лишь иногда Марии, — проговаривались неразборчиво и скоро, однако беззубый ее рот, кончик длинного носа, то исчезающие в узких щелках, то выставляемые из орбит глаза, сухие скрюченные руки, само ее небольшое согнутое тельце — все было полно неиссякаемой энергии, все ни мгновенья не оставалось в покое, все в ней жило, все играло, все было «представлением», — и публике по-детски было весело.
— От так! — вдруг заканчивала Августа какой-то безумный рассказ, выставляла перед собой две разбросанные пятерни, пучила страшно глаза, внезапно хлопала в ладоши и начинала трястись от смеха. Следовавший тут же взрыв общего хохота давал ей передышку для того, чтоб опрокинуть рюмочку и сразу, пока слушатели не пришли в себя, начать: «А в Лестине, после войны, бежит Мартьяна, — Августа, кричит!..» — где Лестин? какая Мартьяна? — неважно: на сцене новое представление!..
— Эх! — крикнула она, уже довольно пьяненькая. — Марья, ну, дай скрыпку!
Мария подала ей пакет. Августа вытянула скрипку и смычок, оставив грязный полиэтилен среди тарелок на столе, вскочила — двинула стулом, роняя прислоненную к нему клюку, — все с грохотом, стуком и скрипом, а скрипом и были первые звуки расстроенных струн, по которым скользнул, едва зацепляя их, чудо-смычок… И пошло — вверх и вниз, вверх и вниз! — палец этот, палец тот, ногу вбок, другую вперед, оборот на месте, — так Августа заиграла, затанцевала, запела, притоптывая и кружась, и ее ужасные одежды всколыхнулись, округлились и тоже зажили той деятельной жизнью, которая переполняла сейчас старуху.
Остальные стали прихлопывать в ритме движений и звуков, веселясь пуще прежнего, но на лице у мальчика улыбка была застывшей, как будто он забыл, что улыбается, и глаза его смотрели странно, может быть, испуганно: Августа играла ту же плясовую из трех-четырех невозможных аккордов, которые слышал он ночью, ему становилось нехорошо, он не понимал, как могли они появиться здесь, рядом с ним, почему они беспрепятственно входят в уши, в сознание, в тело, в живот, почему они должны накапливаться там, внутри него, и возвращаться тошнотой и болью в виске. Он чувствовал, что может разрыдаться, и беспомощно, с той же нелепой улыбкой взглянул на отца, и отец обрадованно подмигнул ему, принимая обращенную к нему улыбку сына за приглашение разделить с ним веселье. И Мария, в мягкий живот которой он мог бы зарыться сейчас лицом, лишь заливалась высоким прерывистым смехом, и отирала слезы, и снова хлопала в ладоши.