— А знаешь, они молодцы, — довольно улыбаясь, прокомментировал Ахилл. — Мы, кажется, кое-чего добились, — а, директор? если они такое нам пишут?
— Оставь, — раздраженно отмахнулся Фаликовский. — Добились не добились, это мы еще с тобой успеем обсудить, когда как следует напьемся. А сейчас вылезать из этого надо. Хуже всего, что не удалось изолировать Сталиниста. Он меня прямо за горло взял, — дай ему прочитать, и все тут! Я с самого начала понимал, что эти негодяи много чего понапишут, и хотел эти листовочки сразу с глаз долой убрать, но не вышло. Он потащился сюда за мной, в кабинет. И как я ни крутился, он настаивал: они писали на его уроке, и он обязан с их сочинениями ознакомиться. К тому же, как назло, у него как раз сейчас окно было, вот он у меня, на этом месте, где ты сидишь, и проторчал битый час. Глаза, как у вурдалака, — так и светились, как фосфор. Читал, подлец, и думал, как побыстрей пересесть.
— Что?
— С этого места на это. — Фаликовский постучал по крышке стола прямо перед собой. — На директорское. И теперь-то, конечно, сядет.
Ахилл протянул листочки, Фаликовский их взял и помотал головой:
— Писатели! Жить не по лжи! Как тебе нравится?
— Очень нравится, — сказал Ахилл. Ситуация его веселила. — Образованные дети. Еще нэ сгинэла русская интеллигенция. Пока мы живьемо.
— Ну да. Все они кандидаты в лагеря и психушки.
— Так уж и все. Кое-кто скурвится. Кое-кто эмигрирует.
— А я — нет, понимаешь? — и ты нет! — вот в чем беда! — быстро-быстро проговорил полушепотом Фаликовский. Он был не на шутку взволнован и, конечно, испуган.
— Ладно, — сказал успокоительно Ахилл. — Ты не волнуйся. Запри крамолу в шкаф и никому не показывай, вот и все.
— Ты смеешься? А историк? Он же эти сочинения потребует — опять под тем предлогом, что они написаны на его уроке, — и побежит в районо или скорее прямо в райком.
— А ты не отдавай. Скажи, что к программе предмета, который он преподает, это не имеет отношения. Что ты, как административное лицо, не желаешь никакого распространения этих писаний.
— Но он же скажет, что не собирается распространять, а…
— Вот и хорошо, пусть объясняется. Откуда ты знаешь? А вдруг он-то и есть наш главный диссидент? Вдруг он прямо из твоего кабинета побежит вовсе не в райком, а к корреспонденту Ассошиэйтед пресс?
— Тиш-ше, Ахилл, прошу тебя! — застонал Фаликовский. — Не валяй дурака, ей-богу.
— А ты не трепыхайся. Смотри: тебе нужно тянуть время. Может быть, и это нам сойдет. Успокоится. Главное, делай вид, что ничего не произошло.
— Да пойми же ты, он не успокоится, пока меня не спихнет.
— Скорее всего. Но ты ему не помогай, — вот я о чем. А я, напротив, помогу тебе.
— Каким образом?
— Тем самым.
Фаликовский помрачнел и стал смотреть куда-то в сторону и вниз. Возникла пауза. Впервые Фаликовский не протестовал против желания учителя уволиться. Здорово напуган, заключил Ахилл.
— Почему ты думаешь, что этим мне поможешь? — наконец спросил Фаликовский.
В том, как тихо и проникновенно прозвучал его вопрос, таилась робкая надежда, что Ахилл произнесет слова, которыми директор сможет успокоить свою совесть — совесть честного администратора, поставленного перед необходимостью пред… нет, ну не предать, а пред-принять, ну, скажем, акцию против единомышленника — в интересах дела, разумеется. И Ахилл постарался ответить нужными словами: