— Что значит — выучил? Когда? — спросил Мирович.
— Да вот недавно. Как начали уезжать. На проводах поют «Хава нагила» и кричат «лехаим».
— Молодцы! — убежденно сказал Мирович. — Те, кто уезжают, — молодцы. А я вот, дурак, приехал. Попал. Из одной мышеловки в другую.
— Когда вы приехали?
— В самое лучшее время, в тридцать седьмом. А через год уже сидел в Бутырке. И поделом.
— Ну да? Вы, конечно, были японским шпионом?
— Японским, наверное, тоже. Я не помню. А как я могу помнить? Меня избивали каждую ночь, и я в конце концов подписал то, что сунули мне под нос. Под нос, это с их стороны была… небрежность: из носа потекла кровь, и я им закапал их бумаги, когда подписывал. — Ахиллу вдруг представились бумаги на столе у Птички, бегущие по ним струйки кофе, ему стало не по себе. — Им пришлось переписывать. Меня избили лишний раз. Это было обидней всего: я уже подписывал, а меня опять били. Совершенно несправедливо. Но только в этот раз. А все остальное я заслужил. Все мы это заслужили — сколько там? сотни тысяч? миллионы? Мы это заслужили.
Мирович говорил, кривя узкий рот. У него были большие, вытянутые кверху уши. Он снял очки, и Ахилл вспомнил портреты Кафки. Если бы Кафка дожил до старости, он выглядел бы, как Мирович.
— Это нечто кафкианское — то, что вы говорите.
— Натюрлихь. Так нам и надо. Удивительно, что мы еще не все подохли. Вы нас жалеете? Идиоты! Нас надо проклинать, а не жалеть!
Он добавил матерщину и отхлебнул с шумом рислинг из кружки:
— Нас надо было расстреливать сразу; все равно труд таких зеков, как я, ин-тел-ли-ген-тов, — был бессмысленным; а потом эта глупость — реабилитация, кому это нужно? — следовало нас забыть, нас не было и нет, нас надо выжечь из истории, перевернуть страницу вместе с нами, как, знаете, в старой книге находишь раздавленную много лет назад мокрицу; — потрясающий, думал Ахилл, старик; он выжил, в нем горит жизнь сама по себе, помимо его желания; а что он пишет, сидя за фисгармонией? оперу «Исправительная колония»? что за сюжет! если он не пишет, может, взяться мне? — и что наскакиваешь? хочешь, конечно, чтоб я тебя расспрашивал, вот и заводишь себя и меня, старый дурень, да я понимаю тебя и без объяснений, но хочется тебе — спрошу:
— Так почему же вы все это заслужили?
— Не понимаете! Они не понимают, ха! До сих пор! Идиоты! — Мирович подался вперед, его лицо, нависшее над маленьким столиком, оказалось у самых глаз Ахилла: — Одни придумали этот кошмар — мировая революция! новое общество! весь остальной этот бред! — другие установили новый порядок, третьи ему служили — с радостью, со страстью, как при совокуплении! — четвертые — евнухи! — исполняли предписания, — мы интеллигенты, философствовали — апологеты кошмара, верили — будущее делается сегодня! — распространяли, лгали — тоже в пользу, боялись? — дрожали от страха — в пользу, — Ахилл терял нить: в чью пользу? — миллионы баранов и свиней, рабочих и крестьян, покорно жили в этом драконовском обществе. Все, все виноваты! Все б…ди, все ссученные!
Выпалив это, Мирович откинулся назад — для того только, чтоб меж собой и Ахиллом всунуть руку с выставленным перстом:
— За это мы стали зеки! В расплату! В знак высшей справедливости (рука с перстом взлетела вверх)! Мы были все самоубийцы! Ежовщина! Сталин! Берия! Глупости! Они делали то же, что и все — утверждали эту свою фантазию, — строили новое общество! Мы, мы сами наводили на себя револьвер, они только нажимали на крючок, за что их винить? За то, что они оказались на самом верху иерархии? Камни, камни чудовищной пирамиды, — какая разница, кто внизу, кто на самом верху?
Он остановился, и Ахилл спросил:
— Подождите, но почему нужно считать, что и вы участвовали в этой пирамиде? Вы жили на Западе. Вы сказали, что попали в мышеловку. Вы спасались от нацистов и…
— И мог уехать в Америку, в Палестину! — вскричал Мирович. — Но поехал сюда — в страну победившего социализма! В Бутырку, в Воркуту! В этот архипелаг, как он красиво это назвал. Почему, вы спросите? Сюда, а не в Палестину?
Он несколько успокоился и даже стал улыбаться.
— Я был влюблен, Ахиллеус. Мы вместе учились — в Праге и в Вене. Когда я стал брать уроки у Веберна, то пересказывал ей все, что там узнавал, но, знаете, она была пианистка. Нам, конечно, нужно было пожениться, но в нашей среде музыкантов, поэтов, художников — кто думает о женитьбе? Она уезжала в турне, возвращалась, мы бросались друг другу в объятия. Потом появился — ну, словом, третий, он, как она, тоже сгинул, поэтому пусть он для вас будет просто третий. Они-то и женились. Это была хорошо рассчитанная акция ГПУ. Нет-нет, перед вами не сумасшедший. То есть сумасшедший, — он громко захохотал, — верно-верно! Ведь я приехал сюда!