Мирович подлил в кружки остатки вина.
— Почему я вам это рассказываю? Ах да, вы — Ахиллес, вас зовут Ахиллес. Вы мне понравились там, вчера, напротив Кремля. Теперь слушайте бывшего старого венца. Я помню, зачем вы пришли. Разузнать о другом Ахиллесе. Дойдет и до него.
Я сказал, акция ГПУ. Я в этом не сомневался с первого дня. Она была им очень полезна: красивая юная женщина, пианистка, разъезжавшая по всему свету; такая, как она, нигде не вызывает подозрений. Тот, кто был третьим, я уверен, познакомился с ней не случайно, а для пользы дела. Он преследовал ее, входил с букетами в уборные, даже ездил с ней из города в город, чего я никогда не делал. Надо отдать ему справедливость, сперва, прежде чем соблазнить ее собой, он соблазнил ее идеей пролетарской революции. Они сперва стали, видите ли вы, едино! — мышленники! — а тут уж недалеко и до общей постели, вы молодой, вы это помните лучше меня, как бывает в таких случаях. Они служили Третьему Интернационалу! Первой Стране Социализма! И этому волкодаву — Сталину. Сейчас кое-что о них стало известно. «Красный оркестр», слышали? — Он засмеялся. — По крайней мере, она была музыкантом, я уверен, единственным музыкантом этого оркестра.
Я, конечно, не знал всего. Но догадывался, что она как-то связана с подпольными делами. Тогда это выглядело, как антифашизм, и я, идиот, это разделял! Я верил, как все они тогда верили, в Советскую страну. Мы продолжали иногда встречаться тут и там. И несколько раз я выполнял какие-то ее поручения, когда она чувствовала опасность. Куда-то шел, кому-то что-то передавал. Она была настоящим функционером — с конспирацией, условным шифром, явочными квартирами.
У меня уже все было готово для Палестины. Она пришла ко мне и разрыдалась. Она не имела права, но сказала, что они с мужем исчезают. У меня на стене была карта, я показал на Москву, и она кивнула. Я продолжаю тебя любить, сказал я ей, я хотел бы оставаться около тебя, устрой, чтобы и я смог поехать в Советский Союз. Она меня обняла и призналась, что тоже все еще меня любит, что все изменится, когда мы трое окажемся в свободной, счастливой стране, ведь там ей не нужно будет посвящать себя борьбе с мировым капиталом, у нее не будет больше этих обязанностей, у нас будут только музыка и счастье, потому что тогда она уйдет от него ко мне, — представляете? Мог ли я мечтать о чем-то более прекрасном?
Она устроила мой переезд. Я выехал в Ригу, там ко мне пришел их человек и принес советскую визу. Мы встретились в Москве. Ее муж уже был арестован. Потом забрали и ее. Они исчезли. Она исчезла, исчезла, я узнавал, ее нет! А я почему-то есть. Ахиллес! Вы — Ахиллес, вам почему-то не нравится моя метафора — камни одной пирамиды, а троянский конь вам нравится? Мы — это те троянцы, кто сами, на своих плечах втащили набитого смертью коня в свой город, мы сами стали причиной собственной гибели.
Он умолк. Чайник шумел на плитке, Мирович выдернул вилку из штепселя, начал возиться с заваркой. И Ахилл с каким-то мирным удовольствием подумал, что любовь и сейчас, когда едва полвека не прошло с тех лет, волнует Мировича. Но не похоже, что его любовь была слишком уж сильной и страстной, — он позволил ей уйти к другому, а потом не сходил же с ума от этого. Но он этой любовью жил. Как будто не хотел освободиться от нее.
— Вы о ней говорите так, будто продолжаете ее любить.
— Вам так показалось? — посмотрел на него Мирович. Взгляд его был несколько растерянным. — Ну-ну, вы полезли в Psyche Людвига Мировича. Впрочем, что ж… Я дал вам повод.
— Это меня всегда занимало, — сказал Ахилл. — Я имею в виду законченность незаконченность чувства. Я вижу здесь сходство с формами музыки. Начало, развитие, кульминация и завершенность, законченность — это естественный, обычный путь. Так заканчивается и любовь. Но представим себе музыкальное развитие, в котором отсутствует заключительный эпизод. Развитие — а оно и есть по сути существование, жизнь — развитие можно все более продлевать, дальше и дальше, варьируя, повторяя, как в рондо, усложняя и упрощая вашу некую музыкальную мысль, идя вместе с нею во времени и пространстве уже, и очень-очень далеко. И если ваши внутренние ресурсы не исчерпаны, то незавершенность — именно незавершенность, незаконченность, продолжающаяся неразрешенность — служит стимулом жизни, наполняет даже и тот колодец, из которого черпается жизнь, то, что есть ее ресурсы. Я не говорю о физической жизни. Здесь смерть присутствует изначально. И у нее свои инструменты: случайности, болезнь, старение — все это предопределяет завершение, конец, исчезновение. Я говорю о духе, мысли, чувстве, вдохновении — то есть о музыке, искусстве — и любви. Два частных случая — любовь и музыка. Любовь незавершенная, не разрешившаяся с ходом чувств и с ходом времени в законченную форму — в каденцию с уже предощутимым заключительным аккордом, — такая сама по себе не окончившаяся любовь желает оставаться вечной. Ей не в чем умереть. Она умирает вместе с человеком, внутри которого она всегда звучит. Музыка может это выразить. Должна быть лишь верная музыкальная мысль, и с нею можно жить целую вечность. Но это может быть нужным только самому музыканту.