Был чудный зимний день, синее небо, солнце и легкий воздух.
«Как хорошо дышать, какой легкий воздух», — сказал он. «Да, сегодня хорошая погода». — «Я говорю не о погоде, а о том, что нигде так легко не дышится, как у вас в Союзе». Меня трогает его любовь к моей родине. У гостиницы, пожимая мне руку, он сказал: «Обязательно приходите сегодня на спектакль».
Мой чудесный сон продолжается. Он был великолепен в «Кармен». Но после спектакля я не пошла за кулисы. Не надо ему надоедать. Я похожа на институтку со своим обожанием знаменитости. Не по годам это.
17 января. Сегодня во время спектакля Ласков так взволнованно глядел на меня, что я не выдержала и побежала на свое место в кулису. Войдя, он резко меня обнял и грозно, сквозь зубы, бросил: «Почему не пришли ко мне после „Кармен“? Я ждал вас!» — «Я не хотела вам надоедать». Мы помолчали. «Знаете ли, что у вас в лице самое замечательное? — вдруг серьезно сказал он. — Вот это место», — и он легким прикосновением провел пальцем по моей щеке около глаза. Я посмотрела ему в глаза и испугалась: в них большая и непонятная, чем-то покоряющая сила.
Рука его неожиданно легла на мой затылок и, взъерошив мне волосы, он нежно, но крепко сжал мою голову.
И вдруг мне стало дурно. В глазах пошли круги, ноги странно ослабли. Скорее надо уходить, подумала я, уж очень он становится развязен.
19 января. Я хочу попросить Ласкова прослушать меня и дать совет, что мне делать дальше: оставаться ли концертмейстером или все же решиться на сольные выступления. Старик настаивает, сегодня он звонил по телефону прямо в театр: в новой разъездной филармонии нужен пианист, и он рекомендовал меня. Я почти согласилась.
22 января. Сегодня на репетиции я набралась храбрости, подошла к Ласкову и сказала, что хочу поговорить с ним. «Ну, поскорей говорите!» — сказал он в своей резкой манере и подставил ухо. «Мне нужно поговорить с вами наедине», — шепнула я. Лицо его стало серьезным. — «Приходите завтра днем, от двух до трех». — «Сюда, в театр?» — «Нет, ко мне в гостиницу». Повернулся и ушел.
Как быть? Видимо, ему не понравилась моя навязчивость. Но ничего, если увижу, что все это некстати, извинюсь и уйду. Не спустит же он меня с лестницы? Куплю букетик цветов и в половине третьего пойду.
23 января. Если бы можно было вычеркнуть из памяти этот день. Но я его никогда не смогу забыть.
24 января. Где Анна Викторовна, там скандал. Что же теперь делать? Думаю, что больше никогда не пойду к нему. Вчера я поняла, что люблю его по-настоящему и потому быть его случайной любовницей не хочу. Больше всего я возмущена, что его выбор пал на меня. Неужели я дала ему повод считать меня легкомысленной, и он принял мое обожание за женскую страсть? Я признаю в жизни лишь свободную форму любви, я презираю путы, которыми связывают друг друга мужчины и женщины. Но вчера было другое: я чувствовала цинизм и небрежность к себе, как к женщине легкого поведения. И, к несчастью, все это после замечательно умной, глубокой беседы.
25 января. У меня нет желания записывать в дневник происшедшее, настолько это не романтично и смахивает на пошлый фарс. Добродетельная девушка с букетиком незабудок, увлекаемая «гастролером» на кровать. Но я не могу не записать его беседу со мной. Слишком это важно и значительно.
26 января. «Вот какая смелая, — сказал он, когда я вошла. — Я не думал, что вы придете. Я люблю смелых». Потом это циничное объятие и попытка увести в спальню. После момента растерянности и падения с облаков на землю мною вдруг овладело полное спокойствие. Я все еще была в пальто и шляпе, стала нарочно медленно снимать их с себя и заговорила о театре. Ему это не понравилось, и он резко сказал: «У меня болит голова, я лягу, а вы сядете рядом». Так все было глупо и смешно. Не надо его волновать, подумала я, а нужно попытаться его успокоить. Вошла в спальню и села на кровать. «Скажите, это правда, что вы композитор?» — спросила я. Он показал на разбросанные на столике у кровати и на кресле написанные нотные листы. «Я сочиняю, но очень мало. У меня нет для этого времени. Я все время в дороге, у артистов нет своего дома, а чтобы сочинять музыку, нужна совсем другая жизнь. В Москве и в Ленинграде, в Советском Союзе я чувствую себя очень хорошо, и если бы мне не нужно было уезжать отсюда, я скоро смог бы закончить оперу». Я спросила, что это за опера. Он ответил: «Ахиллес».
Как интересно было его слушать! Как замечательно он говорил! Если бы не случилось того, что произошло позже! Тогда я могла бы помнить этот день как исключительный в моей жизни. Но все равно, я музыкант, и то, что он говорил мне, было очень глубоким и тонким. Я спросила, почему он пишет об Ахиллесе? Ведь это античный сюжет. По-моему, современность интереснее, сказала я и сама испугалась своего нахальства. Но Ласков мне не возразил. Он согласился со мной, но высказал замечательную мысль: «Вы правы, современность интереснее для нас, чем прошлое, потому что мы участвуем в современной жизни. Мы сами часть этой жизни. Но искусство, — сказал Ласков, — это всегда прошлое». Я попросила его объяснить эту мысль. Он сказал, что как только жизнь переходит в произведение искусства, она перестает быть реальностью. «Остановись, мгновенье» Фауста — это то, что делает искусство с жизнью, со временем и с событиями. Написанное произведение поэтому всегда становится остановившимся временем. Я сказала, что когда великий дирижер Эли Ласков дирижировал Третьей симфонией Бетховена, то для меня это было наоборот: Бетховен, который жил больше ста лет тому назад, становился живым, и я слышала его голос. Когда я это сказала, он сильно, до боли, сжал мою правую руку, а левую схватил и крепко поцеловал. Он этим воспользовался и долго не выпускал мои руки. Едва я попыталась высвободиться, он резко оттолкнул их. Но он не прервал разговора. Он сказал, что я подтверждаю его слова: когда звучит музыка, мы слышим прошлое, это прошлое говорит с нами. Но сегодняшний день, вот эти мгновенья и часы жизни, происходящей на наших глазах, выразить в музыке невозможно. Почему? — спросила я. Все, что Ласков говорил, было очень важно для меня, я чувствовала, что соглашаюсь с ним. Я часто задумывалась, почему произведения о нашей прекрасной жизни в советской стране, о Великом Октябре такие неинтересные. Почему нет ничего удачного?