И Марина в подробностях рассказывает мне историю, как две капли воды похожую на мою. «А видите, напротив сидит гражданка? Это его любовь, он приехал с нею из-за границы». У меня закружилась голова. Заставила себя досидеть до конца спектакля. Какого я опять сыграла дурака, и какой он врун! Придумал уважительную причину, чтобы не пустить меня к себе, чтобы я не мешала ему с его любовницей.
Решила все же пойти, как прежде, на его спектакль. Села, как всегда, за колонну. Нет, не могу. Я ничего не слышу, ничего не вижу, не понимаю, ревность меня раздирает. Мне слишком больно.
Не хожу на его спектакли. Разбившийся кумир. Как глупо.
Еще одна девушка. И еще одна дама. Сколько же их? Какая, однако, очередь к нему. Хороша была бы я среди них. Благодарю судьбу, что вышло как есть. Я для него чужая.
Встретила Старика. Позвала его на чай и все рассказала. Он понимает, как я мучаюсь. Советует поднять мое чувство на ту высоту, где оно было сначала, видеть в нем великого музыканта, любить в нем Музыку. «Ведь это он придал всему эротическую окраску. Но теперь он не связывает эротику с тобой. Теперь и ты должна свою любовь избавить от эротики. Это возможно, Фрейд это хорошо показал на основе понятия о сублимации. Твое творчество от этого только выиграет, а творчество для тебя самое главное».
Да будет так! Какой Старик умница! Потому-то мы, консерваторские, и прозвали его Стариком, что он такой умный и знающий, что он никогда не занимался глупостями, хотя не одна девица пыталась соблазнить его на любовь. Ведь он совсем не намного старше нас, его учеников. Он и теперь указал мне правильный путь. Но как это трудно, и как я ревную!
Весна 1937 года. Эли Ласков опять приехал. На этот раз только с концертами, в Большом он не дирижирует. У него замечательные программы, не пойти — преступление. Но я не пойду. Не хочу и не могу вспоминать прошлое. В душе так пусто и одиноко.
Пошла на концерт. Не смогла не пойти — он дирижировал «Героической». Села нарочно подальше в партере. Когда он вышел, я поняла, что ничего не изменилось: я увидела родного, милого мне человека. В мажорном эпизоде траурной части светлые слезы стали бежать у меня, стекая ко рту, я улыбалась и пила, снимая языком их соленую влагу с пылающих губ, я очищалась от всего плохого, злого, ненужного во мне, он, он и Бетховен — вместе вели меня к высоте. В этот миг я была с ним, он прижимал меня к своей груди, я физически ощутила, как мокрое мое лицо увлажняет накрахмаленную белизну его манишки под жилетом. Он дорог мне, как прежде, а он не помнит меня, повторяла я себе. Но когда симфония закончилась, он на одном из выходов, как будто что-то толкнуло его, неожиданно поднял голову, взглянул на меня в упор, протянул в мою сторону руку с платком. У меня застучало сердце. Нет, это мне показалось, сказала я себе, но сразу, в антракте, очутилась у артистической. Неподалеку от входа стояла Марина. «Вы к нему? — спросила она. — Правда же, он гениален?» Вдруг ее лицо исказила гримаса, она схватила меня за рукав и дрожащим шепотом, как в состоянии помешательства, стала повторять: «Вот, посмотрите, вот она, посмотрите, вот она идет к нему, он приехал на этот раз с ней, посмотрите на нее». Я сказала ей холодно: «Успокойся, Марина, стыдно». Я ушла с концерта.
Сегодня я познакомилась «с ней». Мы выступали в одном концерте. Говорили по-немецки. Она афиширует свою близость с Л., без конца повторяет его имя, называет его Эли. В футляре ее скрипки, на бархате внутренней стороны крышки, его фотография. Когда она вынимает скрипку, футляр она оставляет открытым, и его улыбающееся лицо видно всем. Скрипачка она хорошая, но сама на редкость несимпатична. Все его дамы несимпатичны. Может быть, и он не такой хороший человек, как мне показалось сначала.