Лида покачала головой.
— Обстоятельства, — повторила она. — У всех они, обстоятельства. Да только не все детей-то своих из дому ночью уносят. Что, мужа, видно, нету?
Марина, закусив губу, кивнула.
Лида налила из чашки в блюдце и, подув, отхлебнула шумно.
— А мы и не познакомились! — вдруг вспомнила она. — Я Лида, соседка Анютина. Тебя как?
— Марина, — чуть улыбнулась Марина и придвинула к себе чай. — А его Мишенька. Но он даже не знает этого имени, я зову его Хиленька, Хиля.
— Хиля, — повторила Лида. — Еврейское, что ли?
— Нет, не еврейское. Я хотела, чтобы он был Ахиллом, и я так считаю, что он Ахилл, Ахиленька. А мои родители, когда я родила сына и сказала, что назову его Ахиллом, набросились на меня — что, мол, за имя, никто таких не дает! Я не могла с ними ругаться, ведь я жила у них с новорожденным ребенком, и он потом у них остался. Мы договорились в конце концов, что для всех он будет Михаил, потому что похоже на Ахилл, и мы все, дома, можем звать его, как я хочу, — Хиля, Хиленька, Хилечка.
— И пускай, — согласилась Лида, — ребенку-то все равно.
«Ахилл, Ахилл… — думала Анна. — Где ты, мой Ахилл? Ты не знаешь, что я смотрю сейчас на твоего сына и хочу в нем увидеть тебя. Ревную ли я к Марине? Или тебя к ней? Нет. Моя любовь выше этого, она ушла в далекую высь, туда, где ты — мой бог, мой властелин, откуда ты правишь Музыкой Мира, — могу ли я ревновать? Я лишь могу благодарить Марину, родившую от тебя, от бога моего, божественного сына. Мы жены бога, и мальчик — наш сын».
Было выпито по чашке, по второй, и Лида снова все составила на поднос.
— Если ночью что с мальчиком нужно, зови, — было сказано Анне, а Марине: — Ты, милая, не беспокойся, нас две бабы, голодать-холодать не будет. Ну, спокойной ночи, — пожелала она.
Дверь за Лидой закрылась.
— Скажи, Марина, почему — Ахилл?
Марина отвернулась — опять лицо за плечо, куда-то назад, значит, опять готова была разрыдаться. Но теперь, отогревшись душой и телом — около сочувствующих женщин, в тепле жилья и после чая, — она с собой справилась и отвечала Анне ровно, даже слишком ровно.
— Ты можешь не ревновать. Он увлекся не мной. Это я им увлеклась. А он — не знаю, помнил ли он мое имя. Я для него была только дочь морского царя. Он называл меня Нереидой. Я, конечно, ничего не знала об этой легенде. Я спросила его, почему он так меня зовет. Это было сразу после спектакля. Он сказал, что устал, но если я пойду вместе с ним в гостиницу, то мы поужинаем, отдохнем и он с удовольствием расскажет мне эту историю про Нереиду. Мы пошли. Не ревнуй, пожалуйста. Я никогда, никогда не забуду тот вечер, но так было только тогда, только раз, когда я была с ним в близости, понимаешь? Прости, но я всегда знала, что ты когда-нибудь услышишь от меня об этом.
И Марина взглянула на Анну — кротко и пугливо. Как и всем, характер Анны Викторовны — независимый, прямой, строптивый, был Марине известен, и она поэтому не знала, как будет принято услышанное откровение. Из Аниных глаз, однако, бежали обыкновенные женские слезы, и это успокоило Марину.
— Он так хорошо, так красиво рассказывал, — все-все про Нереиду, как она стала матерью Ахилла. Он сказал, что у Гомера об этом ничего почти не говорится, я потом читала «Илиаду» и «Одиссею», и, конечно, так оно и оказалось, там только подвиги, война. Так жаль, что я его рассказа не запомнила. Я дура, конечно. Ты бы запомнила.
— Да, — твердо сказала Анна. — Я бы запомнила все.
В этом был вызов, и Марина его услышала. И приняла:
— Ты бы запомнила? — повторила она уже совсем иначе, едва ли не снисходительно. — Конечно. Он мне столько успел сказать о тебе — о том, какая ты талантливая, про твой абсолютный вкус, про твою абсолютную память, про твой абсолютный слух! Поэтому он и любил тебя, а не меня. Но ты не родила. А я родила.
Она порывисто встала из-за стола, Анна гневно глянула на свою обидчицу, та стояла на фоне открытой крышки рояля — стройная, юная, со сцепленными пальцами под еле заметной грудью, — и вдруг глубокая тень обреченности нашла на детское ее лицо, и Анна едва не кинулась к ней, чтоб снова обнять, прижать к своей груди — мягкой, любящей, безутешной. Марина подошла к кушетке, тронула сына — поправила рубашечку, подушку, одеяло, села подле него и опустила повинно голову.
— Прости меня, Аня, пожалуйста. Понимаешь, я ведь хотела родить. Мне было одиннадцать или двенадцать, когда я в первый раз услышала у нас в училище от старших, что балерины не рожают. И я все время думала об этом, как же так, я счастлива, что учусь балету, что буду танцевать в Большом, но я из-за своей работы, из-за любимого балета, никогда не буду иметь ребеночка. Но ведь были случаи, вот Айседора, например, хотя говорят, не классической легче. И я сказала себе, давно уже решила, что у меня, конечно, будет ребенок, и пусть мне придется мучиться, доказывать, но после того, как он родится, вернусь, я буду танцевать! И я ждала, понимаешь, ждала и знала, что надо быть совсем еще молодой, чтобы физически справиться, чтобы организм после родов не помешал. Ну вот, такое было настроение. В тот вечер, когда он рассказывал про Нереиду, про рождение ее сына, я вдруг подумала, нет, почувствовала, что это может вот сейчас случиться — вот так, ну, понимаешь, с ним — ведь он чудесный, Анечка, правда?!