Прошло два месяца. В конце марта Анна уезжала на гастроли. Утром, в день ее отъезда Лида устроила вкусный завтрак, за которым маленький Ахилл, против обыкновения, не распевал крикливых песнопений, не размахивал ложкой и не вымазывался вареньем. На улицу вышли все трое — Анна в шубке, с чемоданчиком в руках, Лида в теплом плюшевом жакете, в шерстяном платке на голове, и Ахилл, у которого был тоже на голове платок, концы которого крест-накрест пересекали спереди ватное пальтишко и завязывались где-то за спиной. Он нес лопатку и жестяное ведерко, служившие ему не только для того, чтоб заниматься снегом, но также и для громкой колотни — железом об железо.
Во дворе он сразу принялся за дело: отошел к подмокшему сугробу и вонзил в него лопатку. Анна давала Лиде последние указания: чересчур ребенка не кутать; не закармливать; читать ему каждый день сказку Пушкина, — пусть ребенок содержания еще не понимает, важно, чтоб он слышал и чувствовал правильный строй родного языка (втайне Анна боялась, что Лида «испортит» ребенка, привив ему простонародные выражения и деревенский выговор).
— Да не волнуйся ты, — снисходительно отвечала ей Лида, — едь себе спокойно.
Говоря это, Лида смотрела на двух мужчин, шедших по двору вдоль подъездов и взглядывавших на таблички с номерами квартир. Один из них был в обычном пальто с зимним меховым воротником, другой — высокий, статный, — в военной шинели.
— Иди, иди, Анечка, — сказала вдруг Лида. «Не нравятся они мне, — подумалось ей. — Храни тебя Господь!» — Не поднимая выше пояса руки, она коротко перекрестила Анну.
Ахилл набивал мокрым снегом ведерко, Лида хватала его под мышки, Анна уходила со двора, — мужчины открывали дверь того подъезда, откуда выходили только что Анна, Лида и Ахилл.
— …поедем-ка, маленький, купим галошики новые, ишь мокро-то, весна, ах ты, Господи! — хватала Лида Ахилла, подхватывала повыше, прижимала к груди и тоже выходила со двора.
Галошики — как раз на маленькие пимушки — были удачно куплены. Продавщица, которой ребенок понравился, — умница, красавчик-то какой! — сказала, да что ж, галошики-то на валеночки хорошо, а скоро на Первомай ботиночки нужны с галошами, вот, посмотри, мамаша, получили новые, недорого, на кожемите, крепкие, — и Лида от обращенного к ней «мамаша» сомлела. Ахилл, чья любознательность простиралась столь далеко, что не давала ему капризничать, хотя от долгого таскания по магазинам и от духоты имел на то он полное право, но лишь таращил по сторонам глаза, — позволил снова стянуть с ноги валенок, вдвинуть ступню в ботинок, больно ее повыламывать влево и вправо, вперед и назад, — ахиллесовы сухожилия у него были слабыми, и он потом их много тренировал, — и замечательные цвета «беж» ботинки были куплены тоже.
Ахилл и коробки, одна и другая, ведерко, лопатка были пред Лидиной грудью внесены в квартиру; Ахилл был раздет догола, обтерт полотенцем и всунут в байковую белую, до пят, рубаху: в ней ему предстояло спать сразу после обеда, — бульон, сыночек (так Лида его называла в отсутствие Анны, при ней же ласковость к ребенку умеряла, хотя он тоже и не Анин был, говорила она себе, ну, да пусть не ревнует), пюре и котлетку погрею, а ты вот компота покамест попей, умаялся, бедный Алечка.
Раздался звонок — и длинный, слишком уж длинный, во весь коридор, понесся от входных дверей, повис на кухне. Лида как раз поджигала фитиль керосинки. Ахилл смотрел на чуть видный синий огонь. Звон прервался, Лида стояла с гаснущей спичкой в руке, звонок тут же снова начал звонить, Ахилл засмеялся. Лида на него взглянула, прикрутила керосинку, дунула, огонь исчез, Ахилл раскрыл рот, поднял брови, Лида пошла из кухни.
Двое эти, которые во дворе.
— Мещерякова? — Анна Викторовна? — здесь находится?
И они пошли в коридор, отодвинув Лиду вместе с дверью в сторону.
— Нету, — сказала Лида им вослед. Она их повадку знала.
Заглянули в комнату Анину, заглянули в Лидину, она же, обогнавши их, пошла прямо в кухню и там стала боком к столу, закрыв собою Ахилла.
Тут же они появились в кухне, — один в пальто, кургузый, с маленькими глазками, весь как будто картофелина, другой, в шинели с портупеей и ремнем, — высокий, с серьезным лицом, молодой, — и ведь симпатичный, отметила Лида.
— Соседка? — спросил кургузый.
— А кто же? Знаете небось.
Они пришли из НКВД, а НКВД все знает. И мужа они у нее забрали, — так им ли не знать, кто она такая?
— Знаем. Где Мещерякова? — продолжал все тот же.
— Уехала.
— Как уехала? Куда?
— Артистка она. Из Москвы уехала. — И Лида себя похвалила: хорошо ответила, нету Анны в Москве, а где она, — пусть спросят, где хотят, я не знаю.