В этот миг за ее спиной раздалось пыхтение, — это Ахилл сползал со стула. При общей тишине он явил себя, ступив босыми ногами на пол и выглянув из-под Лидиной юбки.
— Ага, — удовлетворенно сказал кургузый. Ахилл меж тем, чуть расставив руки, сделал вперед два бойких шага, — в свете, лившемся из окна, он был ангелочком, идущим по солнечному лучу.
— Ребенок, — с прежней удовлетворенностью продолжил говоривший. — Вот он. — И посмотрел на военного. Тот повел плечом. Лида вдруг увидела, что молодой военный смотрит на Ахилла с выражением, которое она не поняла, но про себя сказала «добрый», второй спросил ее резко: — Чей будет? — и она с враждебностью ответила:
— Мой!
И обняла, прижала Ахилла к себе, к животу. Ее он был, ее, и не отдаст, ни им, ни ей, никому!
— Ваш? — было спрошено недоверчиво. И растерянно еще: — Это кто же… мальчик?
Какое-то животное чутье вдруг пробудилось в Лиде — не говорить! солгать! обмануть! — и она сказала:
— Девочка это! Девочка! — ведь Аличка стоит перед ними в этой длинной рубахе, сообразила она, поэтому не понимают, — и тут же возникло, что — имя! Имя-то какое! — Аличка, правда? — спросила она, сюсюкая притворно и наклоняясь к ребенку: — Аличка-ты-моя-девочка! — пропела она и радостными глазами посмотрела на мужчин.
— Скажите, пожалуйста, — впервые заговорил военный и откашлялся, деликатно приложив ладонь ко рту. — Известно ли вам что-либо о ребенке — сыне гражданки Вигдаровой? По имени Михаил?
Марина, подумала быстро Лида, откуда мне знать, что Вигдарова! значит, вот и есть! его они ищут! и нет, не отдам! — Не знаю, какая такая Вигдарова? Какой-чей сын? Неизвестно нам про это.
Она видела, как низкий картофельный человек, напряженно глядя на ребенка, додумывает что-то, ловит в своей голове, вот-вот поймает, — страх начал охватывать Лиду.
— Пойдемте, — сказал ему военный тихо и твердо.
Происшедшему спустя секунду суждено было стать особым эпизодом, некой страницей из жизни героя — из «мифологии детства Ахилла», как называл он то, что сам не помнил, но что рассказано было ему не раз в различных вариантах Анной, Лидой, а потом и человеком из НКВД — МВД — КГБ. Количество вариантов этого эпизода превосходило, кажется, число известных вариантов знаменитого сюжета «Ахиллес на Скиросе», — истории лукавой и героической.
Анна Викторовна помнила, что пришедшие сотрудники наркомвнудела искали ее, а не Ахилла. Она не могла допустить, что эти люди охотились за младенцем и хотели забрать с собой его, а не ее. Более того, она была даже склонна думать, что, увидев ребенка, они из благородных чувств не стали разыскивать ее, Анну Мещерякову. А то, что Ахилл был принят за девочку, о чем не раз вспоминала Лида, оставалось для Анны подробностью несущественной или, может, несуществовавшей.
Лида, напротив, подчеркивала этот факт. Как-то она даже сказала такое: «Я их во дворе увидала, нарочно уехала с тобой, а когда мы домой вернулись, нарочно одела тебя девочкой!»
Ахилл, слушая это, смеялся. Смеяться было можно, потому что год шел 1956-й. Но так или иначе, когда Одиссей и Нестор, искавшие Ахилла, увидали его весной далекого 39-го года, он выглядел девочкой. «И ты, дурачок, все чуть не испортил, — рассказывала Лида. — Они уходить собрались, а ты рученьку свою вперед протянул, пальчик указательный выставил и голосочком-то сделал так: „Пуфф!“ Как выстрелил, значит. Потому что тот-то, симпатичный, военный был с наганом на ремне, вот ты ему и показал, значит, что знаешь ты уже, даром маленький, что это у него за штука такая на боку. Я и обомлела: кто ж так делает-то — пуфф! — кто так играет? — пацаненок, конечно, не девчонка. И тот, второй-то, коротышка, как вздрогнул даже, — догадался, может, совсем, ан старший был военный, тот ничего, не обратил внимания, сказал опять — пойдемте, до свиданья, сказал, повернулся и пошел, а тот, другой, еще все стоял, смотрел, — то на тебя смотрит, то на меня, злобно так смотрит, и сказал злобно — ну, ладно! — как будто обещал, что еще придет, доберется до нас. И я все боялась, ждала. Но не пришли».
«А конфету мне военный давал?» — спросил Ахилл у Лиды. «Конфету?! — поразилась Лида. — Какую, скажи, конфету, когда хотели тебя забрать?! В приют! для младенцев! для детей врагов народа! А ты — конфету!»
Ахиллу, однако, всегда казалось, что была конфета. В его сознании сложилась собственная версия мифа. Ему дают конфету, именно ириску, без обертки, он тянет руку, чтобы ее взять, и вдруг видит пистолет, вернее, кобуру пистолета — блестящую, кожаную, на кожаном ремне — и уже тянется не за ириской, а за кобурой. Дальнейшее отсутствует: взял ли он конфету? съел ли? как выглядел тот человек с пистолетом? сказал ли он что-то? Ахиллу едва ли тогда было два года, поэтому даже сам эпизод с конфетой и кобурой вряд ли был им запомнен, взят, так сказать, из реальности: скорее, как предполагал Ахилл, тут был в чистом виде миф — ростки, проросшие из-под сознания, в которое забросили когда-то семена: и рассказы Анны и Лиды, и рассказы об Ахиллесе на Скиросе. Однажды, раздумывая об этом, он решил, что конфета была, конечно, необходима для того, чтобы его детский миф оказался достаточно близок к известному мифу античному. Одиссей, прибывший на остров Скирос за Ахиллесом, знал, что юноша переодет в девицу, и, действуя в соответствии со своим прославленным хитроумием, разложил перед юными девами различные, для них соблазнительные предметы: ткани, бижутерию, косметику и маникюрные принадлежности. Среди всей этой мишуры он кинул и оружие — щиты, мечи и, скажем, пару пистолетов, «чтобы, — позже рассказывал Одиссей, — мужеский дух возбудить». И юный Ахиллес разыгрывает сцену, которая в сто первый раз нам демонстрирует, сколь был хитер и был умен — сиречь хитроумен был Одиссей: Ахиллес хватается за оружие, чем выдает свою мужескую ипостась не менее очевидно, чем если бы обнажил, задрав юбку, свои божественные гениталии. В контексте этого эпизода случившееся с младенцем Ахиллом, когда он тоже выдал себя, увидев кобуру, не кажется аналогичным мифом, поскольку нет здесь важного компонента: Ахиллу, в условиях предложенного мифа, подобало выбирать между мужским и женским. Условие это очень важное. Стоит только представить себе, кем бы стал великий герой Ахиллес, если бы он выбрал женское! — каким-нибудь, стыдно сказать, Нарциссом; тогда как у нашего Ахилла была как будто кобура (мужское) — и никакого выбора. Конечно, нужного звена недоставало, и Ахилл с полнейшей очевидностью заключил, что этим звеном послужила ириска. Девчонка, если б она увидала конфету, потянулась бы к ней, взяла бы ее и съела, даже не разглядев пистолета. Но Ахилл-младенец себя проявил настоящим мужчиной-воином и потянулся к пистолету, презрев соблазн предложенной ему ириски. Правда мифа торжествовала.