Ахиллу было девятнадцать лет, когда он начал блуждать по приемным мрачных учреждений, ведавших делами репрессированных. В конце своих странствований пришел он к человеку, вручившему Ахиллу справку о смерти матери и о ее реабилитации. Ахилл молча прочитал бумагу — ее содержание было ему известно заранее — и хотел уйти, как вдруг служитель Аида спросил:
— Как поживает Анна Викторовна? У нее будут концерты в этом сезоне?
Ахилл от неожиданности только смотрел на него, и человек должен был объяснить — не без видимого смущения:
— Я знаю, что она вас вырастила. А сам я… ну, как говорится, любитель… Поклонник ее с довоенного времени.
Вот ведь, все они про нас знают! И есть среди них любители музыки!
— В апреле два концерта в Малом зале, — сказал Ахилл.
— Спасибо. Не пропущу, постараюсь.
И, то ли склонившись ближе к Ахиллу, то ли сгорбившись, сказал еще:
— О вашей матери. Я вел ее дело. Могу вам сказать, что она здесь, в Москве, не страдала. Я все держал у себя в столе, сколько мог. Но потом отправили в лагерь. Там уж… — Он развел руками.
На концерте Анны этот человек — сухопарый, еще не старый, издали кивнул Ахиллу.
Затем должно было пройти еще почти два десятка лет, чтобы в мифологии детства Ахилла эпизод с пистолетом обрел наконец детали, позволившие реконструировать этот миф «так, как все было на самом деле». Исполнялось Второе трио Михаила Вигдарова, только что им написанное и посвященное «Памяти А. В. Мещеряковой» (его Первое трио носило подзаголовок «Памяти матери»). Недавняя кончина пианистки Анны Мещеряковой тогда еще оплакивалась музыкальной Москвой, сочинения опального и осененного подпольной славой Ахилла исполнялись редко, поэтому зал Института Гнесиных был переполнен, программу (Моцарт, Шуберт, Шостакович, Вигдаров) слушали благоговейно, и после трио, в котором Ахилл играл фортепьянную партию, зал, стоя, зааплодировал — сдержанной, ровной и бесконечной овацией. В зале будто продолжал витать дух музыки, которая парила, исчезая, в коротких, летучих цитатах, игравшихся в финале поочередно скрипкой, виолончелью и клавишами рояля — из сонат Бетховена… из мазурок и вальсов Шопена… из песен Шуберта… из концертов Брамса… из Скрябина… из прокофьевских «Мимолетностей»… из молодого Дмитрия Дмитриевича… — на контрапунктном фоне тихой мелодии отпевания, непрерывно передававшейся друг другу тремя музыкантами. И все это могло быть бесконечно, потому что в нотах было выписано множество цитат, которые каждый из исполнителей избирал по своей воле, а мелодия отпевания повторяться могла по кругу мажора-минора тоже бессчетное число раз, и когда, наконец, по знаку Ахилла замолкли, зал ровной своей овацией этот акт поклонения музыке продлевал, и не было ничему конца — или всему, в той несчастной, в страх и покорность ушедшей Москве, был конец? — и кое-кто, Ахилл видел с эстрады, плакал, отчего ему стало больно, неловко и неприятно. Он невысоко, к плечу, поднял руку, все смолкло, и он сказал: