Ахилл заставил себя вежливо помолчать, потом сказал:
— У меня к вам странный вопрос. Не удивляйтесь. Вот пришли вы в квартиру, поговорили с соседкой, с Лидой — она за мной следила, кормила, гуляла со мной, — вы потом ушли, а перед этим — вы, может, помните — не угощали меня ириской?
Вопрос был таким дурацким, что сам же Ахилл и рассмеялся. Но его собеседник наморщил лоб:
— Постойте, постойте. Угощал ириской? Нет, тогда не мог угощать. Ведь она нас разыграла, сказала, что девочка. Конечно, знал, что этот ребенок сын Ласкова, но мой этот напарник поверил он или нет, не знаю, но мы ушли. А, вот что! Я потом приходил. Один. Вспомнил, вспомнил: во дворе, уже летом, вас там много было детворы, и вот я вас-то, маленького, опять увидел. Это верно, я ириски любил, носил в коробочке, может, тогда и угостил, может быть. Неужто запомнили?! — вдруг радостно удивился он. — В два года-то? Вот спасибо! Спасибо!
— Вам спасибо, — сказал Ахилл. — Вы Анну Викторовну спасли. И, как я понимаю, спасли меня.
— Забирали детей, — кивнул он согласно. — В интернаты, даже таких малышей.
— Вы меня спасли, — заключил Ахилл твердо. — Спасибо, Борис Григорьевич.
— Что уж… — начал тот, остановился и повторил: — Влюблен был в Анну Викторовну. Красивая она была. Слушал и любовался. Любовался и слушал.
Он замолчал. И Ахилл молчал. Он чувствовал обычную послеконцертную усталость, вино его разморило совсем, и мысли поэтому были теперь отрывочными и путаными. Сидевший пред ним Одиссей досказал ему историю своей встречи с ним, с Ахиллом. И версия старого мифа теперь была как будто подтверждена. Другая история об Ахиллесе на Скиросе и Одиссее, в которой утверждается, что хитроумный царь Итаки затрубил в боевую трубу, на чей призыв, забыв о том, что он девица, откликнулся юный Пелеид, к Ахиллу Вигдарову относиться не могла. Не пришел же, в самом деле, чекист Борис Григорьевич с трубой! Но, может быть, какое-то отношение к трубе имел? В Первой конной, например, был не только оперативником, но еще, в оправданье своей музыкальности, трубачом эскадрона? А может, когда младенец Ахилл тянулся к оружию, по радио передавали ту, любимую вождями оперу, в которой пели под звуки трубы «Готовы на смертный бой»? Наверное, какой-то Волшебный рог мальчика был…
Глава третья
Когда Ахилл уходил от Мировича, была поздняя ночь. Не «Просветленная ночь» — keine «Verklärte Nacht», сказал себе Ахилл, подумав, что это такая уж ночь: Шёнберг и его ученики, и ученик его учеников, и он, Ахилл, собеседник ученика. Правда, Ахилл тоже был у них, у демиургов, посмертным учеником — заочником! — и он прошел искус подпольного ученичества у них, отверженных, и ради них он овладел немецким. Все они давно в блаженной, просветленной ночи. Лишь Людвиг здесь, бедняга. И я, бродяга, здесь, где траурная ночь, простершая махала черных флагов, — он вышел к Павелецкому, а ведь как раз сюда, на Павелецкий, везли умершего вождя — «Смерть почетного машиниста не остановит поезд», — и, как всегда, повитые лентами флаги напоминают Ахиллу о годовщине ареста матери. Так ему некогда было сказано: ночью, ночью ее увели, как раз под день смерти Ильича.
Он пересек пустынную темную площадь, — фигуры в тени, и сами, как рваные тени, цеплялись одна за другую. «С пятеркой? Да на хрен ты мне за пятерку, — громко неслось оттуда, — а бутылка хоть есть?» — и стояло с зеленым, на счастье, глазом такси. Ахилл открыл дверцу.
— Быстро, быстро, — бросил ему таксист и, едва пассажир его сел, резко двинулся с места: — Во, хорошо, оторвался от них. А то пришлось бы везти да ждать, пока нас… — Он себя остановил, взглянул сбоку: — Ехать куда?
Вдруг Ахилл понял, куда ему ехать. Увидел, что счетчик шофер не включил.
— Вот что, мне за город, в Красный поселок. Без счетчика, — десять, согласны?
— Без счетчика, ясно, кто ж со счетчиком поедет! — резонно сказал таксист. Он был немолод и в речи степенен. — И за обратно.
— Нет, — твердо сказал Ахилл.
Шофер на него посмотрел.
— А вы, я вижу, это…
— Что?
— Не поторгуешься.
— Вот и не надо.
Шофер кивнул.
— Это верно. Я не шаромыжник. Мне и самому такое не нравится.