Ахилл промолчал. Что не нравится?
— Хапуг много. Вся система такая. Хапугам.
Опять непонятно было, какая система? Таксомоторные парки, где все вымогают один у другого? Или система — это страна и ее режим?
— А вы в Красном — писатель?
— Нет. Композитор.
— О-о! — уважительно протянул шофер. — И композиторы там живут?
— Живут, — подтвердил Ахилл. — Но я снимаю. Помесячно.
— Вот как, — сказал таксист, и дальше они молчали.
В Красном он жил уже пятую зиму. Дача, которую Ахилл снимал, принадлежала к кооперативу — к писательскому поселку, основанному вскоре после войны. Большинство из домов поселка строились лауреатами сталинских премий, разумно поместившими огромные деньги в свои огромные дачи. В более поздние времена появились дачи много скромнее — вплоть до неприлично маленьких и примитивных финских. Стали селиться тут и люди из кино, артисты, композиторы, — последние больше из «песенников». Первые из отцов-поселенцев старели и умирали, их огромные владения переходили к детям, которые и управлялись с дачами куда хуже родителей, да и чаще всего образ жизни вели не свободный, писательский, а служебный и, значит, могли быть на дачах лишь в летний месяц (жена с детьми все лето), да и надоело с детства, все дача и дача, — а Сочи когда? Пицунда? круиз вдоль Европы? — и эти дачи оживали только ненадолго, а зимой и вовсе погружались в спячку, как медведи. Так в поселке и перемежались дачи: теплые, живые, по вечерам горящие огнями круглый год — хозяева там жили, уезжая только ненадолго в город по делам на собственных машинах, — и темные, зимой занесенные снегом, как будто мертвые, с каждым годом разрушавшиеся все заметнее, а вдобавок то в одной, то в другой выламывали двери или окна, залезали в них и уносили что попало, гадили, ломали — подростки, как считалось, из деревни, из рабочего поселка. Милиция знать ничего не желала и этими делами не занималась.
Кажется, хозяин дачи, на которой жил Ахилл, был первым, кто пустил к себе жильца на зиму. Устроил это Маронов. Однажды Ахилл вместе с ним оказался на киностудии в монтажной, куда их, автора музыки и автора сценария, просил прийти постановщик фильма, решивший вдруг сделать еще один вариант своей гениальной ленты. Монтаж не был готов, и Ахилл, долго сидевший без дела, сказал: «Плюну сейчас на все, возьму лыжи и поеду за город». Маронов встретил эту идею с восторгом: «У меня машина! Заскочим за вашими лыжами и поедем ко мне на дачу. Настене позвоню, накормит». Ахилл тогда впервые увидал и лес, и поле, и Красную речку, зимнюю — пре-красную — природу вокруг поселка и близлежащей деревни. После долгого лыжного бега, сев за обеденный стол с семейством Маронова, Ахилл в порыве восторженных чувств — у него в руке была стопка водки, и от него с улыбками ждали тоста — провозгласил: «Чтобы здесь всегда было так хорошо — чистый снег в лесу, тишина, стог сена в поле, речка с деревянным мостиком, — и живите хорошо средь этой благодати! — И почему-то добавил: — А я там, в Москве, вам буду завидовать».
Они звонко чокнулись, выпили, и Маронов сказал, что незачем завидовать, что можно к ним приезжать в любой день, можно у них ночевать. «Места, сами видите, у нас много», — сказал Маронов, и Настена быстро подхватила: «Комнату вам предоставим отдельную, пианино у нас. Инструмент очень приличный, правда, Славик? Скажи!»
Славка — тогда лет одиннадцати — дернулся и глянул на Ахилла. Рот у мальчишки кривился улыбкой, вид у него был затравленный, и Ахиллу стало понятно: ребенка хотят пристроить к известному музыканту. Настена будет верещать подружкам по телефону и у парикмахерши: «Мой сын, вы знаете? — у Ахилла Вигдарова, я так довольна! У Вячеслава способности, я не могла его отдать в чьи-то случайные руки!»
«Спасибо, — сказал тогда Ахилл и с важным видом поднял указательный палец. — Творческой личности нужен покой, — провозгласил он и ткнул пальцем в Славку. Тот опять на него посмотрел, уже в недоумении, и Ахилл ему почти что подмигнул. — А не пианино!» — закончил он патетически, Маронов засмеялся, Настена, не обнаружив в услышанном несерьезности, закивала: «Ах, конечно, конечно, как это верно, ведь это подумать! — ладно бы у писателей или в кино, — но ведь они и музыкантам ничего не разрешают, — вы говорите, покой, — я понимаю, что имеется в виду, если даже дирижерам — я слыхала, даже Рождественский, — не разрешают играть по своему желанию, — какой же творческий покой? — я понимаю, но, объясните мне, Ахилл, а композитор — все в уме? а потом уже записать и сыграть на инструменте?»
Ахиллу пришлось объяснить, что он пошутил, что как бы музыка ни сочинялась — за клавиатурой или за столом, — инструмент композитору нужен. «Вот видите! — воскликнула Настена. — Поэтому я и говорю: у нас условия! не будем вас тревожить! Славик спокойный и…» — «Мам, хватит!» — взвился мальчишка, Маронов тут же предложил: «Давайте, Ахилл, за творчество!» Дурацкая сцена так ничем и не разрешилась, и Настена во время обеда держалась нервозно — то возбужденно много говорила, то вдруг надолго умолкала, обиженно поджимая губы. Славка маялся и при первой же возможности сбежал. Маронов много пил, сперва водки, потом, когда позвал Ахилла наверх, в кабинет, глушил коньяк. Все больше пьянея, Маронов стал откровенничать, жалеть себя и поносить Настену, говоря о ней «летучая женщина», ей из дома, как из скворешни, залетит к кому-нибудь в постель — и обратно, домой, как ни в чем не бывало. Вот так однажды и ко мне залетела — от Мансурова, помните его?