Все это было непонятно, и повергло Настену в сомнение, верно ли она поступила, позволив ребенку общаться с Ахиллом. Но два-три звонка к знакомым из музыкальных кругов ее успокоили: действительно, назвав Ахилла Вигдарова, она тут же слышала в ответ удивленные возгласы и вопросы: как ей удалось? откуда она его знает? — и в тоне подобных вопросов Настена легко различала зависть, что было очень приятно. Словом, это разочарование снялось, другое же возникло и стало причиной вечных колебаний в настроениях Настены, когда дело касалось и Ахилла самого, и его отношений со Славиком и с Мароновым. Она никак не могла взять в толк, почему Ахилл, одинокий, такой симпатичный мужчина в самом, что называется, возрасте не обращает на нее внимания. Обычно при разговоре с мужчиной ей хватало особенной интонации, чтобы началось ухаживание. На Ахилла это никак не действовало, и это-то при его музыкальном слухе! Были и пристальные взгляды, и прищуры через стол, и рассеянное покусывание губы, он не отвечал ей и на это, хотя однажды Настена и поймала, как Ахилл, глядя на нее, справлялся с возникшей в углах его рта улыбкой. Все это и раздражало ее, и дразнило, и она решила, что Ахилл затеял с ней длительную игру и что в эту игру, может, даже и интересно поиграть! Несколько раз приходила она к нему утром на дачу — «доброе утро, нам из деревни молоко парное принесли, несу вам баночку» или: «Варвара делала вчера печенье, берите к завтраку»; и у «летучей Настены» были еще какие-то поводы припархивать прямо из теплой постельки к Ахиллу и давать ему видеть, что у нее под шубкой есть только ночная рубашка. Но однажды Ахилл сказал: «Настена, большое спасибо, не обижайтесь на меня, но утром я, едва встаю, начинаю думать о работе, я в это время не могу говорить ни о чем». — «Ах, понятно, понятно, творчество!» — обиженно ответила она и стала появляться вечерами.
Что касается Маронова, то он обычно не упускал возможности остаться ночевать в Москве и отдохнуть от семейной жизни. Как-то раз он возвращался из города и, не доезжая до своей дачи, остановился и зашел к Ахиллу, который в тот поздний час занимался тем, что гонял по бильярдному столу шары. Стали играть и вошли во вкус, и было уже много после полуночи, когда в дверь постучали: явилась Настена собственной персоной. Приди она с улицы, а не через боковую калитку, Настена увидела б машину мужа и ушла б домой, но теперь пришлось ей что-то щебетать, встревоженно поглядывая то на Маронова, то на Ахилла. Они продолжали играть, пока наконец Настена не сказала: «Пойдем, Олег, отвези меня домой». И вдруг Маронов ей ответил: «Нет. Как пришла, так и уходи. Не мешай нам играть. Мы отдыхаем». Маронову его дерзость, как он рассказал потом Ахиллу, стоила долгой ночной истерики. Ахилл же, едва Настена громко хлопнула дверью, сказал: «Дуэли на Красной речке не будет. Не подозревайте меня. И можете быть спокойны. Это полностью исключено». — «Да ведь летает же она, летает!» — сокрушенно сказал Маронов. — «Нет, — помотал головой Ахилл. — Здесь, со мной, не получится. Это вам мое слово». — «Ну и слава Богу, Ахилл. У вас есть чего выпить?» И когда они, стоя, выпили и стали жевать колбасу, Ахилл, поглядывая на растерянного Маронова, решил, что надо сказать еще несколько слов: «Вы благородно поступили, когда женились на ней после смерти Гамлета. Это всегда за вами. Если подумать, что Славик легко мог пропасть!.. Вы его сберегли. За это и я вам говорю спасибо. Когда-нибудь Славик это поймет». Глаза Маронова наполнились слезами. Вообще он был человек чувствительный, что обнаруживалось и в его сценариях.
С той поры Маронов стал относиться к соседу с какой-то трогательной заботливостью, и знаки его внимания постоянно сопутствовали жизни Ахилла в Красном: Маронов всегда старался привезти его на дачу и отвезти в Москву на своей машине, доставал для него продукты в писательском распределителе, брал на себя заботы о дачных бытовых делах. Принадлежащий миру кино, Маронов не раз и не два устраивал для Ахилла работу: заказы на киномузыку были тем, что позволяло ему безбедно существовать.
Настена же продолжала свое. При том, что она, конечно, по временам «летала» с кем-то и где-то, соблазнить Ахилла стало для нее, по-видимому, делом ее женской чести. К тому же она вошла в роль, чувство досады от недостижимого давало ей повод «переживать», то есть жалеть себя, раздражаться на ближних и ревновать — Ахилла к сыну и мужу, а их обоих — к Ахиллу. И, в общем, ей не было скучно. Ахилла эта ситуация не очень тяготила и всякий раз давала лишний повод взглянуть на себя со стороны и с иронией.