Его сознание сейчас погружено в звучание того, что слышится ему оттуда, с берега ручья, он поглощен письмом и ноты сеет по полю бумаги — или, если хотите, сажает на грядки линеек, но если б отдал он себе отчет — откуда? как? когда и почему? возникла перед ним картина, которая настойчиво вдруг запросилась стать вот этой начинающейся музыкой, — Ахилл, быть может, и связал бы все, что видит он и слышит, с событиями тех мифических времен, когда Ахилл-младенец превращался в Ахилла-мальчика.
Тогда он несколько раз опускался под землю и там, держа за руку Анну, шел рядом с водами мертвого Стикса. Это было метро: полутемный тоннель и вода между рельсами. Наверное, шел он с Анной до сухого места, но там уже на рельсах возлежало множество людей с детьми, и надо было идти дальше, дальше, куда и можно было лечь, чтобы уснуть, проспать до утреннего часа, ничем себя другим не проявлявшего, как только общим и внезапным пробуждением людей и шествием их всех вдоль рельсов в направлении обратном. Кричали и капризничали дети. Воды мертвого Стикса пахли живою мочой. Так ночевали в метро, как известно, тысячи москвичей, когда в лето начала великой войны на город стали сыпаться бомбы.
Затем состоялось отплытие. Ахилл вошел в подводную утробу — в трюм большого судна, где тоже лежали, сидели и передвигались люди, бежавшие из Москвы, когда неприятель вот-вот готов был в нее вступить. Анна должна была выехать вместе с Большим театром, но она постаралась этого избежать, боясь за Ахилла: как объяснит она, откуда с ней ребенок? Кто выдаст документы на него, ей не принадлежащего? Хотя в театре многие и знали, что мальчик, наверное, родственник, у нее живет, никто о нем не допытывался. И вот теперь появилась опасность, что спросят ее, и страшно было подумать, чем может обернуться это положение. А если б как-то и обошлось, то, думала Анна, жить не в огромной Москве, где всегда можно быть в отдалении от сослуживцев, а в эвакуации, когда поселят всех, скорее всего, в каком-нибудь общем месте, опасно тоже: мальчик будет на виду. И Анна не уехала ни с театром, ни с консерваторией. Москва меж тем обезлюдела. Лида, простая душа, говорила: «А ты эти глупости брось. Не тронут. Не большевичка небось. А музыку они тоже любят». Анна лишь отвечала: «Ах, как вам не стыдно, Лида! Мы же советские люди!» — и ловила себя на ужасной мысли, что слышащий такие пораженческие разговоры должен сообщить о них… Решилось все в последний момент, когда позвонил Анне брат — инженер на заводе имени Сталина: «Я уезжаю с заводом. Мы сможем попрощаться?» — спросил он ее. «А если с ним?» — пришло ей внезапно в голову. Она помчалась к нему. Брат отправлялся с оборудованием на поезде, семья его была уже в пути. Он успел забежать в опустевший завком, где летали по коридорам бумаги, и смог у кого-то добыть разрешение на посадку: «Что, жена и ребенок?» — спросили его и дали талон: «Пароходом до гор. Горький. Гр-ка Мещерякова А. В. 1 чел. и реб.»
Трюм парохода день и ночь дрожал, гудел и дребезжал, стучал железом и скрипел, как бочка, в нем будто непрерывно взбалтывались и перетряхивались духота и тьма, машинные и людские запахи, обрывки голосов, обрывки судеб. Раз в день, в какие-то особые часы, по очереди можно было выходить наверх, на палубу, и тогда Ахилл стоял рядом с Анной у борта и через сетку ограды смотрел завороженно на чудо солнечного дня — подвижную картину берега, плывущего назад, назад, в совсем и в навсегда.
Анин брат их встретил на пристани и сразу же повез на вокзал, где формировался состав с заводскими вагонами. Ехать нужно было еще дальше на восток, куда-то на Урал. И в вокзальной комендатуре случилось чудо: дежурный написал в сопроводительной бумаге, что поездом таким-то следует Мещерякова «с сыном Михаилом, 5 лет». Он ее сын! Так написано в документе! Она теперь сможет показывать эту справку всюду.
Пока в вагоне-теплушке товарного поезда они продвигались к Уралу, земля покрылась снегами. Ахилл лежал на верхних нарах животом вниз и, подпирая руками голову, часами смотрел в небольшое окошко, запотевавшее изнутри. За стеклом его тянулись нескончаемо леса. На остановках кто-нибудь из взрослых брал ведро и шел вдоль пути собирать куски антрацита для топки печки-буржуйки. Слезая с нар, Ахилл перебирался к ее огню, и опять начинались часы неподвижного созерцания: огонь, каливший в бело-желтое сияние недавний черный уголь, перебегавший голубым, танцующий флажками красного и желтого, летевший звездной россыпью, грозивший болью и ласкающий теплом — тянул к себе, шептал, заманивал, вещал и спрашивал, — и Ахилл не раз в своей жизни отчетливо видел — и видел сейчас, когда сочинял (вступление, второй эпизод, in spirito fantastico), — фигурку, сидящую против открытого чрева чугунного круглого бога огня.