С этого дня Ахилл перестал ходить в детский сад. Он ухаживал за Стариком, помогая ему в пустяках и в сложностях его быта, а Старик в свою очередь поглядывал за ребенком. Они подружились. У них пошла общая жизнь, как это и бывает у людей, друг другу нужных. Очень скоро Старик стал иногда забывать в присутствии Ахилла (но не Анны) о своем увечье, и мальчику приходилось время от времени видеть две его розовокрасные, стянутые шрамами культи. При этом у Ахилла в его крантике начинали бегать мурашки, будто пробуждались и возились в нем егозистые существа.
Когда в возрасте более позднем он обнаружил способность своего мальчишеского органа внезапно набухать, это свойство, как и возникавшие при этом ощущения, соединились с воспоминанием о первом шевелении существ внутри того же места, однако никогда и нигде потом он не слыхал и не читал о чем-либо подобном: чтобы вид чужого увечья отзывался у ребенка впервые разбуженным чувством пола. Бесполезно было бы определять, какого рода чувственная связь объединяла их — ребенка и калеку, тянувшихся друг к другу и один другому принадлежавших в течение долгих дней — с утра до прихода Анны. Их связь была тесной, и они находили в ней не только душевное утешение, — два слабых беспомощных тела, соприкасаясь, помогали каждое другому, и эти соприкосновения значили больше, чем только отсутствие между ними физического пространства. Старику бывало удобней и легче переместиться — например, с раскладушки и стула вниз, — если он одну свою руку использовал как опору, а другую клал на плечо Ахиллу и чуть обнимал его и прижимал к себе немного так, что тело мальчика, стоявшего уверенно и твердо, частично приглушало, успокаивало колебания, которые рождала неуравновешенность движений тела Старика.
Ахилл подкатывал тележку. Старик привязывался к ней. Ахилл подавал ему аккордеон, и Старик, продевши руки в лямки, пристраивал его за спиной. Он брал два бруска с рукоятками, Ахилл отворял ему дверь, и он катился, жужжа подшипниками, в коридор и на крыльцо. Вывешивая свое тело на руках, Старик свершал головоломный спуск по ступеням и дальше ехал по деревянному тротуару. Деревянный настил кончался, начиналась тропа, и двигаться по ней приходилось медленней и осторожней. Тропа тянулась вдоль леса и приводила к ручью. Старик отстегивался от тележки, стягивал гимнастерку и, уверенно манипулируя руками, культями и мышцами торса (он был не стар совсем, здоров и силен), плотно и удобно, будто навсегда, устраивал себя в другом — в древесном торсе, — в изгиб покатой спины когда-то упавшего дуба. Дуб этот давно был обрублен и обпилен, и лишь часть тяжелого его ствола, лишившись ветвей и коры, проморенная до бурой черноты дождями, снегами и ветром, лежала, омываемая ручьем, как мощное тело большого животного. Грудь и голова Старика прорастали из этого торса — бородатый Хирон грелся на солнце, слушал журчанье ручья и беседовал с мальчиком.