— Это было ужасно.
Ахиллес говорил, и воды ручья журчали, и потрескивал огонь костра.
— Два брата возжелали одну и ту же, и ею была моя мать! Вот, я вижу: владыка небес и владыка моря, Зевс и Посейдон, они же — огонь и вода, и у обоих вместе, у каждого из братьев, неостановимо, неудержимо твердеет, утолщается и удлиняется, становится огромным грозный, мощный, всесокрушающий фаллос, восставший в божественной дрожи к тому, чтобы вломиться в дрожащую той же священною дрожью вагину, — вагину моей — о проклятье! — возлюбленной матери, чтоб извергнуть в нее, в мою мать, обильное, сильное семя — и опасть, уменьшиться, уползти, убраться, оставив в ее жарком чреве первый трепет моей прорастающей плоти! Я помню, я помню, как все это было! Один — и тут же другой, огонь и вода, и все в ее чреве, в бессмертном чреве Фетиды смешалось — два семени, два бога, две стихии.
Мать, кажется, от этого и помешалась. Немудрено: сами братья ужаснулись, когда им было открыто, что зачатое от них в Фетиде, народившись и возмужав, обретет двойное, в сравнении с каждым из них, могущество.
Искусству сочинять историю люди научились у богов. Это у них, у богов, все неправдиво и обрывочно, все полно уверток, умолчаний, противоречий. И потому история рождения на свет Ахиллеса именно такова. Да-да, и Зевс, и Посейдон хотели овладеть Фетидой, но не то Прометей, не то его мать, Фемида, одна из Зевсовых жен, предупредили Огневержца, что он будет свергнут родившимся у Фетиды сыном. Был ли также предупрежден Посейдон? Должен ли был я, будущий сын обоих, свергнуть и бога вод? Об этом лишь молчание, все тут темно. И лишь упоминается при этом, что Фетида не хотела быть в объятьях Зевса. Потому, оказывается, что ее воспитала жена его Гера, и Фетида, видите ли, проявила женскую солидарность! Какая глупость! Да мог ли Зевс остановиться перед сопротивлением прекрасной юной нереиды? Она бы только раззадорила его еще пуще, и, наверное, так оно и было.
И вот — ах, какая удача! — желает Фетиду смертный, Пелей, и, если она родит от него, потомок его будет тоже смертным и, значит, не страшен всесильным богам. Однако Фетида ему не дается, — но почему, почему?! — почему начинаются эти метаморфозы, любезные сердцу поэтов, почему, моя матушка, ты делалась птицей, деревом, змеей, тигрицей — лишь бы меня не зачать? Не потому ль, что был уже зачат твой сын? Кажется, тайну свою ты почти что выдала: в объятиях Пелея ты стонала — нет, не от страсти, а от бессильной обиды: «Ты победил лишь с помощью богов», — сказала ты ему. И почему, родив, в огонь — нет, в воду! нет, в огонь! — в огонь и в воду ты бросаешь сына? Почему? Конечно же, чтоб убедиться, что твой сын бессмертен! — нет-нет, чтоб дать ему бессмертье! нет, чтоб убить! — нет-нет, в безумии, наверное!.. Пелей, мой добрый папочка, меня спасает от моей же матери и отдает Хирону, она ж от папочки уходит — в воду, в воду, в свою любезную стихию!
Лжецы. Паскудники. Им пожрать своих детей все равно, что быков, колотых для жертвы. Совокупляться с кем ни попадя — вот их божественные игры и пример для смертных!
Была свадьба — не прежде, а после того, как Пелей овладел нереидой. Не странно ли — Зевс и Посейдон отказываются от вожделенного предмета страсти, и когда Фетида достается другому, на Олимпе Зевс устраивает свадебное пиршество. Славное то было пиршество: на нем поспорили три богини, и здесь, на свадьбе моей матери и Пелея, предрешилось все то, чем стала история рождения Ахиллеса, моя жизнь, моя смерть и мое бессмертие.
Я знаю все, я вижу все, как было, и я свидетельствую против этих лживых владык, вершащих жизнью смертных. Я знаю правду: мне предназначено было править всем миром. Подобно тому, как Урана сверг сын его Кронос, а Кроноса — сын его Зевс, так и я, Ахиллес, сын Зевса, должен был свергнуть отца. Зевс народил большое потомство, но предсказано было, что тот, кто будет рожден от него нереидой Фетидой, будет сильнее отца и лишит его власти. Он вожделел Фетиду всякий раз, когда она вплывала на дельфине в грот и нежилась у кромки вод, и Зевс, пронизывая солнечным лучом небесный свод, стремился сквозь отверстье грота достичь разомкнутых беспечно бедер нереиды. Но брат и враг, соперник и завистник Посейдон, в чьих водах выросла и где жила Фетида, вздымал волну и, в глубине своей смеясь, преградой вод скрывал от Зевса грот и нереиду. И делая одно и то же раз, другой, и третий, и много-много раз, входя своей волною в грот и вновь откатываясь в океан, сам Посейдон, подобно Зевсу, тоже возжелал Фетиду. Ее же, возбужденную игрой, влекло неумолимо к Гемонийскому заливу, к гроту, ее ручной дельфин и был свидетелем всему, когда средь солнечного дня раздался гром, и огненная молния слетела с неба, и Зевс, объятый страстью, будто весь кипящий, явился и в объятьях нереиду стиснуть был уже готов, — но оказалось, что в этом же кипенье с огнем смешались воды Посейдона, и схватка двух богов, двух братьев, двух властителей вселенной вот-вот могла бы разразиться. «Будь в небесах, зачем спустился?» — вскричал сквозь разразившуюся бурю Посейдон. «Будь в океане, здесь земля!» — Зевс прогремел. «Она пришла из вод!» — «Она от них ушла!» — звучало оглушающе вокруг Фетиды. И в страхе, в страсти, истекая и влагой, и огнем, она прижалась телом к голени одной, к другой, не зная, чья и чья, и два могучих фаллоса, подъятых, как для битвы, схватила, чтоб сжимать и целовать, раздвинула колени, тела божественные обратились в колыхающийся клуб, и стоны изнывающей под мощью, и рев вдвигающих в нее за мощью мощь, и гром из туч, и грохот вала, и Кронос с островов блаженных зрит в ужасе деянье сыновей, и семени струя тугая — одна, и опадает, и уходит фаллос, и семени струя тугая еще одна — другой стихает и уходит, смолкает гром, волна спадает, Фетида, полная боготвореньем, лежит изнеможенная, дельфин к ней подплывает и улыбается. «Не смейся надо мной, — Фетида шепчет, — мой рассудок… О боги, мой рассудок, я тебя лишилась!»