— Я присоединяюсь. Только, Эмиль, ты должен помочь мне догнать вас.
— Ой, девчонки, как здорово! — тихонько пропищала Ксеня и тихонько же захлопала в ладоши. Еще налили мукузани, и, улыбаясь и смеясь, все стали поздравлять Ахилла.
Собрание продолжилось тем, что включили проигрыватель и для пущего сходства с обыденной вечеринкой принялись танцевать. Танцевали по очереди — двумя парами. Ксеня первая, едва «Утомленное солнце» стало сиропом стекать с края старой пластинки, подошла к Ахиллу, он встал, взял ее руку в свою, ощутил, как другая его рука уложилась в мягком и теплом изгибе Ксениной талии, и тут его сердце забилось чаще, чем оно должно было биться, если б дело ограничилось лишь талией и отнесенным в сторону сплетеньем пальцев: Ксеня сразу же приблизилась к Ахиллу, ее высокая полная грудь чуть распласталась на его груди, тела их соприкоснулись вдоль торсов и ниже, так что ноги прилегли к ногам. При всей своей непорочности Ахилл, однако, понимал, что это значит, хотя и не мог тогда сказать про себя слова грубые и простые: «Она меня хочет», — в московской этой среде, быть может, и парни постарше не прибегали тогда к подобной словесной определенности, тем менее юный Ахилл, так легко привыкавший потом со всем нашим обществом вместе к грубости, жестокости, матерщине, в которых нашло извращенное выражение то, что в западном мире звалось «сексуальная революция». Или «культурная»?
— Как вы танцуете, Ахилл! — зачарованно прошептала Ксеня. И уже ее головка прислонялась к его плечу. Ахилл, представляя себе, как выглядит их пара со стороны, смущался, но танцевал, действительно, хорошо. Он умел отдать себя ритму, в танце он был музыкант, исполняющий сразу две партии, свою и партнерши, и они же двое были при этом его инструментами. А Ксеня, кажется, и не умела стесняться, она улыбалась, радуясь их столь удачному дуэту, и искренность ее простого и милого удовольствия обезоруживала Ахилла, который, может, и решился б отстраниться от нее, но чувствовал, что это вышло бы неловко и девушку могло обидеть. Он держал кисть девичьей руки в своей, и Ксеня медленно сдвигала вдоль его большого пальца свой мягкий и прохладный палец, в ласке наивной и тихой. Ей было откровенно хорошо — Ахиллу стеснительно-хорошо, и он иногда смотрел поверх ее головки вокруг. Лина танцевала с Эмилем, он что-то ей говорил, она слушала и — неожиданно перехватила взгляд Ахилла. Он хотел тотчас же отвести глаза, но Лина смотрела прямо в его зрачки, и взгляд ее был слишком близок для того, чтобы легко от него уйти. Вдруг все отлетело от Ахилла, танго стало беззвучным, а Ксеня стала невесома и истаяла в его руках, тело освободилось, раскрылось, как старинный, бархатный внутри футляр, и из него неслышно выпорхнула соловьиная душа, перелетела к Лине на плечо, крылом коснулась белизны ее щеки, сказала — ты красива, Лина, и умна, я буду тебя любить. Птичка-душа возвратилась в футляр, Ксеня вернулась в руки. Утомленное солнце нежно с морем простилось.
Потом и остальные ребята протанцевали с девушками, потом пили чай с печеньем, танцевали еще, и Ахилл пригласил тогда Лину — танцовщицу никакую, в движеньях скованную, из-за того, наверное, что танец сам по себе или, может, близость партнера не вызывали в ней того подъема, который всем руководит — движеньем, чувством, разговором, — всем, из чего возникает согласный, красивый танец. Ахилл спросил ее: «Лина — это неполное имя?» Чтобы ответить, ей понадобилось сбиться с ритма, Ахиллу пришлось направить ее, чтоб снова пойти вместе с музыкой: «Я Полина, — сказала она. — Но я не люблю ни Полина, ни Поля». Ахилл, дурачась и не дурачась, ласково сказал, растягивая: «По-о-люшка…» — и тут же, в контрапункт с куплетом «Рио-Риты» громко и артистично запел: «По-о-люш-ко, по-о-ле, полюшко, широ-ко по-о-ле! Е-дут-да-по-полю геро-о-ои, эх, да зорко смотрит Ворошилов!» Начали смеяться, Ахилл же вошел в раж и продолжал свою довольно непростую импровизацию, — помимо ухищрений музыкальных, ему удавались и комические перескоки слов: «Девушки плачут, плачут, а кругом колхозы, девки, скорей утрите слезы, гляньте, злобно смотрит Ворошилов!»
Хохот заглушил и «Рио-Риту», и Ахилла, танец распался, Лина обессиленно держала обе вытянутые руки на плечах Ахилла и так смеялась и смеялась, закидывая и опуская голову, и среди смеха выговаривала с трудом: «Сума… сшедший! сумасшедший!..»
То, что иное прозванье Лины, которая была Полиной — Полей, имело отношение к имени ее подруги Ксени, юный Ахилл не знал. Много позже он установил, что старинные именословы легко заменяют одно на другое, позволяя Полю звать Ксеней и наоборот. Обе они, оказалось, были двумя ипостасями женского идеала — Поликсены, воплощавшей собою свойства обеих подруг Ахилла. В нее-то, в Поликсену, Ахилл и был влюблен. Ее имя и значение этого имени «очень гостеприимная» служили свою службу ревностно и недвусмысленно, однако молодость Ахилла долго еще оставалась причиной того, что он блуждал меж двумя, безнадежно стремясь то выбрать, то отделить — и не просто одну из девушек, а какую-то одну из двух субстанций в своем чувстве к ним обеим. Он, конечно, не понимал, да и не мог тогда по молодости лет понять, что женский идеал, к которому он устремился в эти восемнадцать лет, недостижим: ведь чувственное противолежит духовному, ведь низ природой противопоставлен верху, и Поля — воплощение ума, способностей к математике и шахматам (она была перворазрядницей), чья красота несла в себе эллинские прототипы, была, естественно, во всем иной, чем Ксеня, которая вела себя умно и умно рассуждала только потому, что интуиция в ней развивала и поддерживала до поры до времени качества, угодные окружению, — сперва родителям, потом мальчишкам-одноклассникам, а теперь и этим умничающим юношам-студентам, тогда как Ксенину натуру с отрочества захватили полыхания простых страстей — влечения к телесному общенью женского с мужским, страстей, прорывавшихся в тембрах ее голоса, в каждом жесте, в мимике, в походке и в стати ее превосходного тела, которому, если и тут искать прототипы, то пусть не в излишествах, положим, рубенсовских форм — к ним Ксения придет с фатальной неизбежностью, — а в умеренной роскоши Тициановых златоволосых моделей, у нее и были золотые волосы, которые она то распускала соблазнительно, то повивала скромной тяжелой косой вокруг головы, над деликатным выпуклым лобиком. Все было предусмотрено прекрасной Поликсеной для того, чтобы, растерянный уже в ту самую минуту, когда, держа в объятиях танцующую Ксеню, Ахилл смотрел на Полю, он раз и навсегда запутался в своих внезапных чувствах и тем обрек себя на неизбывные метания средь вечной двойственности чувств разумно мыслящих мужчин к разумно чувствующим девам…