Его голос затих, и сердце остановилось. Жена припала к телу, преклонив колени.
Чжун Ичэн снял шапку, обнажив седые волосы, и молча, торжественно стоял, склонив голову — в ком-привете!
Рапорт старины Вэя лежал на груди Чжун Ичэна и жег огнем. Не даст он ему покоя, этот рапорт, не позволит больше мириться с таким существованием. Нет, уже не закроешь глаза на все несправедливости, которые затопили его, пока он безвольно плыл по течению судьбы. Но как же ему быть? Выступить ему не позволят, а что он еще может сделать? Так что же, обречь себя на бездеятельность, смирение, только ждать и надеяться? До чего это мучительно! Уплывает время — секунды, минуты, седеет голова, вот и в бороде седина показалась, пятьдесят седьмой год сменился пятьдесят восьмым — триста шестьдесят пять дней позади, — потом наступили шестидесятые, и вот уже семьдесят пятый идет, сколько раз по триста шестьдесят пять дней кануло в прошлое, а впереди еще более длинный год — високосный.
Он показал Лин Сюэ рапорт старины Вэя — просто посоветоваться.
— Давай подумаем, где его припрятать. Чтобы ни один человек не прознал об этом.
А Лин Сюэ вдруг разнервничалась:
— Никогда я не принимала того, что тогда произошло. История еще определит, кто настоящий коммунист, а кто — преступник!
— Да что ты в самом деле? Ну, исключили, восемнадцать лет партвзносов не платим, но ведь это лишь формально, внешне, так сказать…
— Не согласна. Ведь нам с тобой не выплачивают зарплаты — чем это не партвзносы? И еще наши слезы, страдания, молодость, наконец?
Ну что тут скажешь? Строптивы эти женщины…
А Лин Сюэ продолжала:
— Во всей Вселенной действует закон неуничтожимости материи и сохранения энергии, вся живая природа подчиняется ему, и я часто задумывалась: применим ли этот великий закон к социальной и политической жизни? Неужели реальную действительность, совесть можно спрятать, а то и вовсе уничтожить? Так иссякают чаяния народа, уходит вера в справедливость, улетучивается преданность.
Чжун Ичэн махнул рукой:
— Слишком он неповоротлив, этот закон…
— Весна всегда наступает после зимы. Не раньше и не позже. Сумма углов треугольника всегда равна ста восьмидесяти градусам. Не больше и не меньше. Когда на одной чаше весов истории оказывается слишком много лжи и патетики, шантажа и клеветы, то тогда-то, я полагаю, и возникает перекос, все деформируется…
— Да, я тоже в это верю, потому-то не раз и писал тебе, что если умру, так только насильственной смертью — самоубийством не покончу… Но мы еще поживем, и славно поживем, раз есть в нашей партии такие люди, как старина Вэй.
Нет, он не умер, он жив. Теплые, заботливые руки тянутся к нему из тумана, дают еду, питье, переворачивают, возвращают к жизни. Он вот только не видит, кто это, и говорить не может. А сердце все чувствует.
На третий день после того допроса он раскрыл глаза, и из бурого тумана выплыл чем-то знакомый силуэт медсестры в белом халате.
— Сестра, товарищ, — чуть слышно позвал он.
Та наклонилась, и он вздрогнул.
— Лин Сюэ!
— Тсс! — Лин Сюэ приложила к губам указательный палец. И шепнула: — Это старина Вэй, секретарь райкома, дал мне знать, что за тобой нужен уход. Старине Вэю, — сказала она, — все известно, третьего дня сам заглядывал сюда. Ты еще был без сознания. Шум тут стоял ужасный — крестьяне и дорожники требовали, чтобы старина Вэй хоть как-то отметил тебя, к награде представил. И тот сказал, что по возвращении в райком поставит на бюро вопрос о ярлыке Чжун Ичэна: пора снимать обвинения и заново принимать его в партию.
Заходил Лаосы с дедом. Старая крестьянка, беднячка с клюкой… Дорожники. Принесли яиц, фруктов, арахиса, каштанов. — Ты хороший человек, мы это знаем, — говорили они.
И это было высшей наградой Чжун Ичэну.
— Но хорошим человеком быть трудно, — сказал он. — Эта история с пожаром на многое открыла мне глаза, я понял, как шатко мое положение…
— Вместе с тем, однако, — возразила Лин Сюэ, — эта история открыла тебе и надежды, не так ли? Настанет день, когда партия признает нашу преданность. Хотя очень возможно, что путь к тому дню будет весьма долгим, пройдет сквозь бесчисленные испытания, под множеством таких ударов, что и вообразить трудно. И все-таки он может настать, этот день, и он настанет!
И вот он настал, этот день!
Позади безжалостное время и еще более безжалостные, чем время, испытания. Чжун Ичэн поседел, и Лин Сюэ уже отнюдь не молода. Официальное извещение о реабилитации и восстановлении в партии супруги встретили внешне спокойно, как будто им сообщили о перемене погоды или назвали сумму углов треугольника… И все же, выйдя из горкома, взялись за руки и, не сговариваясь, пошли к Барабанной башне. И долго смотрели вниз — на город, реки, далекие поля и, уж конечно, на вокзал, с которого отправляется экспресс в Пекин.