— Товарищ!
Аж шея заныла, так тянулся, но увидел лишь могучую, мясистую спину оплывшего толстяка — сотрудника бюро пропусков, привалившегося к окошку.
— Товарищ! Товарищ! Товарищ!
Лишь после четвертого возгласа толстомясый повернул голову, взглянул на меня и снова отвернулся.
— Товарищ! — заорал я.
— Больше сказать нечего? — вылетело из окошка пулей, нацеленной прямо в лоб или в сердце.
Что значит «сказать нечего»? Разве я немой? Или не китаец? По лицу пошли красные пятна.
— Мне нужен старина Тан! Тан Цзююань!
От моего вопля вздрогнул постовой, и от ворот донеслось:
— Не ори!
Само имя и то, как запросто я произнес его, возымели действие, дежурный повернулся, приник к окошечку и окинул меня с головы до ног взглядом, от которого бросило в дрожь. О небо, ненавидящий, дышащий кровной враждой взгляд вынести легче, чем интерес этого «товарища». Потом он приступил к допросу, а когда выяснил все, что ему было нужно, ледяным тоном выдавил:
— Во время совещания никаких посетителей.
— Совещание откроется только завтра, я же знаю, я был в горкоме, они сказали, что сейчас можно.
— Никаких посетителей, — бесцветно повторил он и вновь показал мне свою крепкую спину.
Вот тут у внутренних дверей и раздался требовательный женский голос. В тот же миг дежурного как подменили, мышцы и кожа, поза и мина, штрихи и линии — все поразительно преобразилось, словно деревянную чурку спрыснули волшебным тополиным настоем бодхисатвы Гуаньинь или любовь царевича обратила жабу в Василису Прекрасную. Дежурный вскочил и ринулся отпирать замок, распахивать дверь — сладостно и нежно, деликатно и церемонно, расторопно и ловко, радостно и сердечно.
— Вечером на фильм к сыну придут друзья, так ты пропусти их…
Это был голос жены Тан Цзююаня.
— Да что говорить-то! Я же знаю младшего Тана, если сам будет…
— Могут порознь прийти…
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, пусть только назовут имя младшего Тана…
Меня потрясло, как покорно и угодливо он лебезил.
Присутствие этой женщины, похоже, поднимет мои акции, можно быть решительней. И я громко произнес:
— А мне войти не позволяет!
— А, мастер Люй, каким ветром занесло? — узнав, сердечно приветствовала она меня, и по чуть приметному ее жесту дежурный, улыбаясь, тут же выписал пропуск… До чего противная улыбочка, а ведь только что смотрел на меня подозрительно, приценивался вроде. Я отвернулся и поспешил пройти в ворота.
— Не слишком ли эта «гостиница для благородных» удалена от простых людей? — заметил я, посетовав на грубость дежурного и чрезмерные строгости на входе.
В ответ она рассмеялась:
— Да будет вам! А в вашу «Рабоче-крестьянскую» войти было легко? Ничего не поделаешь, визитеров стало слишком много, работать не дают, без строгостей не обойтись.
Она подошла поближе и продолжала непринужденно, по-свойски:
— Мы частенько вспоминали вас, на Праздник весны ждали. Я не раз напоминала мужу, какой вы хороший, надежный товарищ, старина Люй. С тех пор как он стал секретарем горкома, от просителей отбоя нет — бывшие коллеги, бывшие подчиненные, бывшие соученики, да еще родственнички, о которых мы много лет и слыхом не слыхивали… Все вдруг объявились. Спросить бы, где они были раньше! Хоть бы один утешил меня добрым словом, когда я носила передачи старине Тану! — От возмущения она даже в лице переменилась.
— Ну, теперь-то все повернулось к лучшему, — заметил я.
— Да, конечно. — Гнев ее сменился радостью. — Отдохните тут у нас несколько дней, не спешите домой, я буду с вами. Надо немного расслабиться, пот отереть. Если вы захотите что-то купить, подлечиться, лекарство какое достать — это я вам устрою. Посерьезней что — обратимся к старине Тану… Ну, в общем, мы же с вами знаем друг друга…
Кто-то позвал ее, и она, оборвав фразу, протянула мне руку.
— Старина Тан в третьем коттедже, идите к нему. А вечером будьте здесь, посмотрим один непрокатный фильм, — уже отойдя довольно далеко, крикнула она.
Я двинулся в указанном направлении, миновал магазинчик, обратив внимание на ценники: меха, шерсть, телевизоры, кожаная обувь… Сплошной дефицит. И все — по низким ценам. Я насупился, сердце тревожно сжалось. Рядом с магазинчиком располагался буфет, и мне, еще потному после той сценки в бюро пропусков, когда я тянул шею, привставал на цыпочки и срывал голос, страшно захотелось мороженого. А там даже мороженое не простое. В городе торговали фруктовым по три фэня и молочным по пять. Здешнее называлось «Экстра», стоило шесть фэней, а вкусное — что твои десятифэневые пирожные «Снежные» в городе. Полжизни я проработал в солидном Доме для приезжих в столице провинции, но такого разнообразия не видел. Я поглощал холодное мороженое, а холод проникал по пищеводу в желудок, и меня охватывал озноб, леденело сердце.