Ибо только тот, кто благодаря знанию смерти осознает бесконечное, способен удержать и запечатлеть как всякую единичную вещь в творении, так и творение во всякой единичной вещи; единичность сама по себе не поддается запечатлению — лишь в великой совокупности воплотима она, в закономерном строе творенья, а сама совокупность и связь сущего движима бесконечным духом, и закон движим им же, и форма закона, а стало быть, и сама судьба — эта бесконечная укрытость в бесконечности, и она же человеческая душа.
Август сидел в прежней позе: растирая меж пальцев листок лавра и как будто ожидая согласия либо по крайней мере ответа.
— О Август, ты говорил о сути… Но, наверное, ты не был бы Августом, если б не знал, что нельзя, недозволительно почитать ничтожной ни жизнь, ни смерть, и точно так же ты не был бы Августом, если б не знал, что именно поэтому с познанием все обстоит совсем иначе, нежели тебе угодно было сказать… Воистину, лишь тот, кто познает смерть, познает и жизнь…
Несколько отсутствующая улыбка, знак равнодушно-вялой сговорчивости, мелькнула на лице Августа:
— Может, так оно и есть…
— Да нет, наверняка оно так и есть! Единственно из великой осмысленности смерти рождается неисповедимый смысл жизни.
— Вот так, стало быть, надо понимать цель твоей поэзии? Такой ты себе ее мыслил?
— Если то, что я делал, было истинной поэзией, то цель ее была именно такова, ибо это цель всякой истинной поэзии. Не будь это так, не вынуждай нас некая неодолимая сила снова и снова подступаться к смерти, подступаться будто на ощупь, каждым помыслом нашим, — не будь этого непреложного веления, этого властного зова смерти, не было бы и трагических поэтов, не было бы Эсхила!
— А вот у народа, я полагаю, иное представление о целях поэзии. Он ищет в ней красоту, он ищет в ней истину.
— Это все мишура, она дается в придачу, почти что даром. Народ, может, и впрямь полагает, что ищет ее, но на самом-то деле он ощущает то, что лежит за нею, ощущает подлинную цель, ибо в ней-то и есть суть, за ней скрывается ни много ни мало цель самой жизни.
— И этой цели ты не достиг?
— Не достиг.
Проведя рукой по лбу и по волосам, будто очнувшись, и пытаясь собраться с мыслями, Август сказал:
— Я знаю «Энеиду», так что не пытайся представить ее в ложном свете. Она содержит все ипостаси смерти, и мало того — ты последовал за смертью даже в царство загробных теней.
Никогда этот человек не сумеет понять, что жертвоприношение поэмы непреложный долг; он ведь даже не замечает затмения солнца, не ощущает колебания почвы, этого грозного гула Посейдона, не чувствует близкого дыхания всепожирающей геенны земной, явственно всем этим предвещаемой, не предчувствует близкого краха творенья — и никогда он не признает необходимости жертвоприношения не только «Энеиды»! — дабы не остановились солнце и звезды в дневном и ночном ходе своем, дабы не было больше затмений, дабы творение пребыло вечно и смерть преобразилась в новое рождение, в воскресший заново мир.
Эней последовал за смертью в царство загробных теней и возвратился с пустыми руками, сам всего лишь пустой символ, не возвещающий ни спасения, ни истины, не обладающий истиной реальности, и его дерзание было едва ли не столь же тщетным, как дерзание злополучного Орфея, хоть и спускался он не ради возлюбленной, как тот, а ради законополагающего прародителя; недостало сил у него низойти в еще более сокровенные глубины, и вот пришел срок свершения жертвы, и теперь ему, ему самому, настал черед спуститься в бездны, где покоится Ничто, дабы восстала из них реальность смерти и обрушила мишурные кулисы пустых символов.
— Я всего лишь окружал смерть стеною из символов, Август; но смерть хитрее поэтических символов, она от них ускользает… Символ — это не познание, нет; символ следует за познанием; правда, иногда он и опережает его, как недозволенное и несовершенное предчувствие, годное всего лишь словам на пользу и на потребу, и тогда он, вместо того чтобы укорениться в познании, останавливается перед познанием, заслоняя его, подобно темной ширме…
— Но, как я понимаю, символичность свойственна искусству — стало быть, и Эсхилову тоже; всякое искусство есть символ — разве не так, Вергилий?
В этом, конечно, был свой резон.