— Это ружье, — сказал Иван Ефрейторов. — Но оно не выстрелит, кто-то вложил пустую гильзу. Этим патроном я убил птицу, голубую птицу. Нет, нет, оно не выстрелит, — вдруг оживился он.
Над рубахой смотрело на него перекошенное лицо.
— Давай отсюда! Беги! Ну! — тихо сказал Иван Ефрейторов этому перекошенному лицу, сказал почти в самое ухо, словно сообщал великую тайну.
Иван толкнул человека в белой рубахе совсем легонько — лишь так, чтобы тот упал. А тог, видно, только этого и ждал, упал, как только его толкнули, и страшно обрадовался, что не умер от падения. Из-за пазухи у него посыпались гильзы, но подбирать их было некогда. Он стремительно вскарабкался на холм и исчез по другую его сторону.
Иван Ефрейторов снова повернулся к озеру. К воде спускались уже и каракачане со своими отарами. Впереди шли пестрые каракачанки с веретенами. Каждая каракачанка вертела свое веретено. За женщинами шли овцы, на каждой овце по колокольцу. Сзади всех шли мужчины, и у каждого в руке было по горбоносой герлыге. Они остановились на берегу. Плот продолжал свое плавание. Все лошади по спину ушли в воду, только лошадь Динко держалась выше других и ступала, погружаясь в воду лишь по колено. С плота кинули веревку, захлестнувшую весь холм, — так, как бросают лассо.
Веревка натянулась, и холм поплыл за лошадиной упряжкой. Из дома вышел старик и по веревке пошел к плоту. Он знал, что у каждого человека есть в жизни своя веревка.
Иван Ефрейторов наклонился, чтобы подобрать гильзу и зарядить ружье. Над головой у него грянул выстрел. Он зарядил ружье и пошел наискось вверх по холму. Прилипчивые каракачанские глаза с любопытством разглядывали его из-под вязаной шали. «Выстрелю еще раз, — решил он про себя, — но сверху, с самой вершины». Оттуда ему лучше будет видно, как плот тащит невероятной величины холм.
Этот холм был едва ли не такой величины, как вся жизнь Ивана Ефрейторова.
Он поднялся на вершину или вершина выбежала из-под его ног — она чуть не вспыхнула у него под ногами от страшного трения. И тут он увидел, что озеро пусто и холм тоже. Пуст был и дом его, зияющий, как ограбленная гробница. Солнце уже закатилось, но на западе еще трепетала бледная полвобрав воска — день ушел на покой. Гребень холма светлел в наступающих сумерках, словно себя последние лучи. Иван Ефрейторов переломил ружье и сел. Морщины на его лице зашевелились, и среди них показалось подобие улыбки, похожей на насекомое-поденку, испуганную собственным появлением. Она была не просто испугана — крылышки ее были помяты, она ползла, подрагивая, и искала на лице складочку, где б она могла умереть, вглядываясь в свои раны; или где б она могла найти тот горький плод, ради которого появилась на свет.
Иван Ефрейторов уже не помнил сейчас о своей угрозе — выколоть эти глаза, если они когда-нибудь разревутся из-за ерунды.
Перевод Н. Глен.
ДУРМАН-ТРАВА
Если доведется кому прочесть эти мои записки, он с полным правом сможет сказать: «До чего ж постарел и поглупел наш Лазар!» А я и вправду поглупел, сидя в сельсовете за всякими там списками жителей, земельными регистрами и вообще всякой писаниной, будь она трижды неладна!.. Если станут обо мне так говорить, я не обижусь, даже наоборот, и с самого начала заявляю об этом в открытую.
Прежде чем повести разговор о траве, деревьях, о целом лесе или об одном каком-то скромном цветочке, надо сперва уяснить, какими глазами посмотрим мы на эту траву (или дерево) и дрогнет у нас при этом сердце или не дрогнет? Только для скотины бессловесной трава — всего-навсего корм, пропитание. А у меня каждый раз сердце заходится, когда я вижу перед собой, к примеру, петушков и хохлаток — стоят на одной ножке, смущаются. Правильное-то название петушкам — петушиный гребень. Ярко-красные, они и вправду похожи на гребень настоящего петуха, но у нас эти цветы зовутся просто петушками. А хохлатка — она желтенькая, и нет для меня цветов милее. Бывает, соберутся несколько хохлаток, а в середке алеет петушок или же стоят два алых петушка, а между ними желтенькая хохлатка. А бывает, одни петушки сойдутся в кружок — можно подумать, что толпятся вокруг какой-то букашечки. Растут эти цветы все больше на кладбище, на одном холмике хохлатка, на другом — петушок, и, когда идешь мимо поросших травой и бурьяном могил, кажется, будто это усопшие встали из гроба и стоят каждый на своем холмике: где девочка похоронена или женщина — там хохлатка стоит, смущается, а где мужчина или мальчик — там петушиные гребешки алеют.