Подаренные мне цветы умерли раньше, чем я дошел до деревни. И я понял тогда, что эти цветы не для меня, эти цветы для слепых…
Каждый цветок обладает нежной душой, но, пока я стоял на заросшем бурьяном пустыре и смотрел на прильнувший к мальве садовый тюльпан — последний след, оставшийся от слепой хозяйки хуторка, — я думал о том, что самая нежная душа у тех цветов, которые выращены слепыми. Душа у них почти человеческая, в этом убеждал меня разбойничий, фанатичный взгляд розовой герани, прижавшейся лбом к оконному стеклу, взгляд, полный подозрительности, по-разбойничьи впившийся в незнакомого человека. Вот так же и верный пес — мирно сидит, пока незнакомый человек разговаривает с его хозяином, а сам начеку, не спускает с него глаз.
Я шел через бурьян к молодым охотникам, которые уже пили кофе. Охотники и ружья живописно раскинулись на траве, перед ними лежала убитая дикая кошка. Но, когда мы допивали кофе, из зарослей бурьяна — надо же! — вылезли малюсенькие котята, они пискливо мяукали и, привлеченные знакомым запахом, подползли к матери. Зарылись мордочками ей в живот, поискали что-то и, не найдя, доверчиво подползли к нам, наивно и глупо уставились выпуклыми глазками и принялись сосать кончики наших сапог. Охотники, оказывается, подстрелили ту кошку, которая жила раньше на хуторке и потом одичала, и это были ее детеныши. Выплеснув остатки кофе, мы похватали ружья и молча спустились к реке. Котята своими писклявыми голосками долго уговаривали нас не уходить, но никто из нас не остановился. Один я оглянулся перед тем, как шмыгнуть в лес.
Котят видно не было, но зато я увидел красный глаз, наблюдавший за мной из унылой зеленой пустоши. Это был садовый тюльпан. Я вдруг почувствовал себя так, будто меня раздели, я в бане и то ли вижу, то ли мерещится мне, что кто-то наблюдает за мной в дверной глазок. Чтобы избавиться от наваждения, я, не прикрывая наготы, нагибаюсь и заглядываю в глазок — хочу убедиться, что никто не наблюдает за мной.
Нагибаюсь и, заглянув в дверной глазок, с ужасом вижу там чей-то глаз…
Перевод М. Михелевич.
ЗАЯЦ
До 1960 года на базарах и ярмарках все еще попадались глиняные окарины, продавали их гончары. В Берковицком крае больше всего их было в селе Бистрилица. Сдается мне, не было там человека, который свистел бы просто так, все до одного пускали в ход окарины. В нашей деревушке они встречались реже — появится какая окарина с базара, подудит, подудит и исчезнет. Был у нас один волынщик, Паунец, его волынка куб воздуха брала, так он говорил, что окарина — и не инструмент вовсе: ни надуть ее нельзя, ни зубами прихватить.
И то верно, некоторые окарины были совсем маленькие, с полпяди, но зато встречались и солидные окарины, в две пяди длиной, пузатые, обливные, чаще всего коричневого цвета, с зелеными ободками вокруг дырок. Звук у них тоже был солидный, они словно вздыхали тяжело и печально. Маленькие же окарины свиристели пискляво, на иной заиграют — точно оса зажужжит. И выкрашены они были ярче — зеленые, красные, синие, а вокруг дырок непременно шли золотые ободки.
Большую окарину первым принес в нашу деревню Заяц. Обливная, блестящая, она торчала у него под мышкой, словно каравай хлеба. Заяц успел к тому времени перепробовать все духовые инструменты: заведутся деньги — купит, кончатся деньги — продаст. Теперь он тоже сидел без денег, но глиняная окарина стоит не бог весть сколько. К тому же купил он ее совсем по дешевке, на базарах тогда еще было полно окарин — шли первые месяцы войны. Поиграв немного на новой окарине, Заяц позвал своего соседа Петунью и, запустив руку в карман, вытащил совсем маленькую зеленую окаринку. «Я тебе опекунщик, — сказал Заяц, — и ты меня должен слушаться. Вот держи и учись играть!» Взял Петунья окарину и — фью-фью — стал учиться. Маленькая свиристит, большая отзывается басом, и вот они начали понемножку друг друга догонять, одна к другой прислушиваться и приноравливаться.
Петунья был еще подросток, последний отпрыск большого, разветвленного семейства. Семьи можно сравнить с деревьями: растет дерево, растет, потом, глядишь, эта ветка засохнет, другая засохнет, молодая веточка рванется вверх, вспыхнет язычками зеленого пламени — и нет ее, сломалась. Дерево стоит еще, где стояло, но птица, что выводила здесь птенцов, уже не вьет гнезда в его голых сучьях, ствол начинает гнить, в дупле поселяются оводы, жужжат сердито, люди и скотина обходят его стороной, и вокруг дерева ширится запустение. Так и Петуньи — тот женился, но не оставил потомства, другой женился, но не оставил потомства, и под конец лишь наш парнишка тянулся еще вверх, точно зеленый побег. Землицы у семьи было мало, скотины тоже мало, домишко ветхий, налоги надо платить, а паренек еще не достиг совершеннолетия. Какой ни бедный двор, а все требует забот, все не миновать с государством рядиться: тут тебе и подати разные, и обложения, и документы на продажу скотины выправляй, и землю с одного имени на другое переводи — канители хватает. Пареньку несовершеннолетнему никак не справиться, поэтому выбрали ему трех опекунов, чтоб они всем этим и занимались. Опекунами Петуньи были его сосед, получивший позднее прозвище Заяц, старый пастух Истрати и дальний свойственник семьи Зарко Маринков, рабочий-путеец, который остался на всю жизнь хромым после того, как на ступню ему упал рельс. При ходьбе он заметал одной ногой, словно косил косой. В то время, про которое я рассказываю, укрепляли железнодорожную насыпь и меняли рельсы на дороге в город Видин, что на Дунае, и Зарко возвращался в деревню только по выходным. Истрати целыми днями пас скотину на лугах, а Заяц постоянно сидел дома и потому считался главным опекуном или, как он говорил, опекунщиком.