Не верил один только Заяц.
Заяц не верил и огорчался, что двор и дом Петуньи пустуют, что у всех в деревне есть соседи, а у него одного нету. Дом Зайца был на самом краю деревни, рядом стоял опустевший дом, дальше шла улица, потом дом опекуна Истрати и дальше дом за домом, дом за домом. «Купил бы кто-нибудь дом, обзавелся бы я соседями, — думал иногда Заяц, — вот бы славно было. А то ни соседа, ни тенца. Стал бы он хоть тенцом, все было бы с кем на окарине поиграть… И правда, куда это годится, когда рядом ни соседа, ни тенца!»
После слухов про окарину прошел по деревне слух, будто Петунья по ночам чистит печные трубы. Принимался он за них будто бы в поздний час, дожидался, пока деревня заснет. Заяц не верил этому ни на грош, потому что, если б кто чистил трубы в доме у Петуньи, он первый бы заметил. Однако же слух передавался из уст в уста все настойчивей, и понемногу деревня привыкла к тому, что по ночам тенец выносит печные трубы во двор и чистит их. Заяц подумал, подумал и говорит жене: «Слышь, Велика, я ему опекунщик и этого дела так не оставлю. Дай-ка мне трубу, я нынче ночью во дворе у Петуньи поколочу по ей палкой!» И вот ночью он отправился в соседский двор, сжимая под мышкой трубу, и поколотил по ней палкой так, что по всей деревне слышно было. До той ночи деревня и верила и не верила, а теперь, прислушиваясь, вздохнула с облегчением: «Вот и опять Петунья трубы чистит!»
Заяц же засмеялся и сказал жене: «Пусть теперь думают, что это тенец! А я так вижу, что ничего на этом дворе нет. Ласточка и та больше птенцов не выводит, и аисты гнездо на трубе бросили. Одни только пауки паутину плетут…» — «Аист на холодной трубе нипочем жить не станет, — отозвалась жена. — Аист любит, чтоб ему дым глаза ел, потому он и бросил гнездо». — «Вряд ли из-за одного только дыма, — сказал Заяц и выпил соды, успокаивая свой больной желудок. — Все живое бежит от запустения. Запустение — оно запустение и есть!»
Однажды поутру, ранней весной, Велика закричала: «Клевец! Клевец!..» — «Где?» — вскинулся Заяц. «Да вон, на Петуньиной шелковице, — ответила жена. — И вроде не один, вроде бы два клевца… Два, два, — радостно подтвердила она. — Поначалу гляжу — один, а на самом-то деле как есть два». — «Ишь ты!» — сказал Заяц и пошел посмотреть на клевцов вблизи.
Сначала он увидел одного, тот совершал обход ствола — здесь остановится, там остановится, ударит клювом кору, присмотрится, снова стукнет клювом. Пока Заяц стоял у перелаза, птица обошла весь ствол, снизу доверху, обстукала всю кору клювом, подумала, посидела и взлетела вверх. Птица была яркая и очень красивая. Когда она взмахнула крыльями, все дворовое запустение словно осветилось и наполнилось жизнью. Клевцом в нашей деревне называют дятла — вероятно, оттого, что он клюет кору. Надеюсь, читатель разрешит мне называть дятла так, как его привыкли называть в нашей деревне.
Заяц у перелаза сворачивал цигарку из газеты и не сводил глаз с клевца. Птица поднялась над деревом, покружила там, с верхушки шелковицы взлетел второй клевец, такой же яркий; они вдвоем полетали над деревом, потом над сараем, повертелись над покинутым домом, непрерывно перекликаясь, словно советовались друг с дружкой, и по этой перекличке было понятно, что им правится новое место. Клевец летает не так, как другие птицы — не машет крыльями непрерывно; он делает несколько резких взмахов, накапливает инерцию, подымается вверх и, когда достигнет нужной ему высоты, складывает крылья и по невидимому воздушному склону скользит вниз к земле; оказавшись у подножия воздушного склона, снова резко взмахивает крыльями и снова, набирает высоту. Если попытаться нарисовать полет клевца, получится ломаная линия — вверх-вниз, вверх-вниз.
Пока клевцы облетывали и осматривали запустелый двор, над деревней появились смрадовранки. Птиц этих, с сизыми крыльями, было штук семь или восемь; они громко галдели и то с криком опускались к самым домам, то с еще более пронзительным криком взмывали вверх или внезапно возвращались назад, словно они что-то уронили и хотят подобрать. Подхватив оброненное, они тут же принимались кувыркаться и вопить, наталкиваясь друг на друга. «Нитки перепутали, — сказала Велика. — Несут куда-то пряжу, а она наверху вся сбилась». (Они действительно летали так, словно несли невидимую пряжу, в которой нити постоянно спутывались и завязывались узелками, а одна нитка иногда выбивалась и волочилась сзади; тогда они возвращались, чтоб ее подобрать.) «Еще чего — нитки! — сказал Заяц. — У этой птицы лёт такой, она птица припадочная. Нет чтоб летать как человек — стронулась и лети чин чином, а она то головой вперед, то хвостом вперед, то вверх ногами. Эта тварь и на Дунае водится, и даже за Дунаем, в Румынии. Слыхал я, будто она заразу разносит, ты вот говоришь — нитки, а это вовсе и не нитки, и никакая не пряжа, а болезни: несут они их и сверху на деревни кидают. Над одной деревней кинут, над другой кинут, а там глядишь — скотина болеть начинает. Помнишь, прошлый год пролетали смрадовранки над деревней, трясли чего-то над дворами, и свиней наших чума пошла косить. Я и теперь опасаюсь, как бы от них какая хворь не завелась. Пальнуть бы из ружья, да боюсь клевцов спугнуть. Не хочется мне, чтоб клевцы улетали».