Так было и в селе Живовцы, которое уже упоминалось раньше в связи с прославленной американской молотилкой «Арканзас», чей паровик сожрал всю намолоченную солому. Живовцы отказались подряжать дальше Тико-кузнеца, и тот пошел искать работу по окрестным деревням. Он обошел немало сел и деревень, пока наконец не оказался во дворе у Зайца.
Они уселись на дышло. Перед ними белел, утопая в бурьяне, дом Петуньи, рядом виднелись загон для овец и навес, а перед домом возвышалась шелковица, населенная до самой верхушки пестрыми клевцами. В зеленой листве шелестели и алели перья, и казалось, что дерево посыпано раскаленными углями. То клевцы, что помоложе, пробовали на древесине крепость своих клювов, над зеленым запустением двора разносился перестук. «Ишь ты! — сказал кузнец и потер рукавом стекло, под которым лежало обветшалое свидетельство. — Они не хуже кузнецов дерево куют. Если и мы здесь кузню устроим, целыми днями будем наперегонки ковать, посмотрим, кто настоящий мастер. Похоже, клевец меня обгонит!» Он снова потер рукавом закопченное стекло и приладил рамку рядом с дышлом так, чтобы Зайцу было хорошо ее видно; разглядев, что у Тико есть свидетельство, Заяц ни за что не усомнится в том, что Тико хороший кузнец, наоборот — он тут же поймет, что Тико заправский мастер и экзамен на мастера сдавал, а не то что какой-нибудь клевец, который бьет куда попало, только железо портит.
Заяц действительно увидел свидетельство и подумал про себя, что Тико, должно быть, хороший кузнец, раз он таким документом обзавелся, — не то что те ковали, которые раньше проходили через деревню. У тех ни свидетельств не было, ни другой канон бумаги, только растрескавшиеся мехи да оббитая наковальня, на которой разно что старый инструмент подклепывать. А этот цыган, раз у него свидетельство есть, наверное, и новое умеет делать, подумал Заяц и спросил: «А новое делаешь?» — «Чего ж не делать? Делаем, — сказал цыган. — Новое делаем, старое переделываем, были б железо да уголь. Коли железо и уголь есть, я тебе и ероплан сделаю, да только вот железо, чтоб ему пусто было, никак нынче не достанешь».
Эти свои слова про аэроплан он повторил и другим опекунам. Старик Истрати, правда, больше интересовался сваркой. К его тяпке пять раз уже ушко приваривали, а оно все снова отламывается. «Приварим, — сказал Тико. — Тяпка твоя отдаст концы, а ушко на месте будет». Зарко Маринков, который работал в ремонтной бригаде и имел дело с рельсами и болтами, спросил кузнеца, есть ли у него коловорот, может ли он дырки просверливать, и цыган сказал, что может.
Чего у него не было, так это наковальни. Их трое братьев, объяснил он, и на всех одна наковальня. Но если он сторгует дом Петуньи и переберется в эту деревню, тогда съедутся цыгане со всей округи, целую неделю будут кувалдами бить, месить старое железо, закалят его и сделают ему наковальню. «Была б у меня рельса, — сказал он Зарко Маринкову, — из рельсы знаешь какая б наковальня получилась, да откуда ее возьмешь, рельсу-то». — «Неоткуда, — сказал Зарко Маринков, — государство, когда меняет старые рельсы, до одной их пересчитывает. Кабы можно было хоть одну сюда приволочь, ты б из нее сто лет всякий инструмент делал». — «Нет так нет, — сказал кузнец, — на сухомятке перебьемся».
Сухомяткой он называл старый, негодный уже инструмент, валявшиеся на дорогах лошадиные и воловьи подковы, старые гвозди, ржавые и ломаные шины от телег, железные обручи и всякий прочий железный хлам. Тико одобрил и нашу речку, сказал, что в ней много окатышей (то есть камней, обкатанных и оглаженных водой), а настоящий кузнец, когда берется что приваривать, без окатышей не работает. Дальше читатель сам увидит, как окатыши приготовляются для сварки. А сейчас надо прежде сторговать дом.
Торги были недолгие, опекуны назначили умеренную цену, согласились и на рассрочку. Заяц только поставил условие, чтоб сохранили шелковицу. В собственность кузнеца и его семьи переходили участок и все постройки на нем, а шелковица оставалась под надзором опекунов, и никто, в том числе и новый собственник, не имел права поднять на нее руку. «Я и так не подыму, — сказал кузнец. — Вон в ей клевцов-то сколько!»
Опекун Истрати, как человек старый, решил, что покупателю надо рассказать все, чтоб не вышло потом каких неприятностей и чтоб их, опекунов, не призвали к ответу. Он рассказал цыгану, что за семейство были Петуньи, как младший Петунья остался один, как они стали его опекунами, как Петунья покинул этот мир, да, видать, не совсем покинул, потому что чертова кошка перескочила через него и он обратился в тенца. Тенец редко, но все же навещает свой дом, иной раз печные трубы почистит, иной раз сверлом дырки в шелковице вертит, потому как эти отверстия в шелковице клевец своим простым клювом нипочем бы не провертел — для этого дела сверло нужно. Тенец, видать, по ночам и помогает им. Иногда ночью слышно, как он играет на окарине. «Он еще при жизни научился на окарине играть, так мы, когда провожали его, положили ему в гроб окарину, чтоб была при нем, — сказал Зарко Маринков. — Мы не больно верили, что он в тенца обратится, но окарину решили положить — вдруг пригодится в дороге. Дорога человеку дана долгая — и на этом, и на том свете».