Они нарочно все рассказали Тико, не то может случиться, что, когда они переселятся, Петунья явится однажды ночью, начнет ходить по чердаку, играть на окарине или раздувать мехи в кузне, отбивать тяпки и лемеха и переполошит весь дом.
«Подумаешь — тенец! — сказал Тико. — Чего тенцу у цыган делать? Придет, так мы на него только вшей напустим!»
Кузнец засмеялся заливисто, Заяц тоже засмеялся, Зарко Маринков только улыбнулся, а Истрати покачал головой и вздохнул. «Наше дело сказать, — заключил Истрати, — потому, коли завтра что случится, мы же, опекуны, окажемся виноватые». — «Верно, — добавил Зарко Маринков. — Мы когда рельсу тащим, нам тяжело, но как перенесем ее, на землю положим, тут же можем дух перевести. А опекунство на землю не положишь, всю жизнь этот груз тянешь и за все отвечать приходится». А Заяц сказал: «Кабы было легко, все бы опекунщиками стали!»
Кузнец оставил свое свидетельство Зайцу на хранение, и через неделю телега, окруженная толпой цыган, въехала во двор Петуньи.
«Двенадцать, — сказала жена Зайца, — не, не двенадцать, тринадцать вроде». — «Чего?» — спросил Заяц. «Новых соседей, — ответила Велика. — Тринадцать, тринадцать. Я одного не сосчитала, он позади телеги был».
Заяц вышел во двор и увидел через ограду, как новые соседи распрягают лошадей и разгружают телегу. Несколько цыганок уже поднимались по каменным ступенькам в дом, а бурьян во дворе зашевелился — видно, в зарослях шныряли дети. Тико отдавал какие-то распоряжения, во дворе слышна была громкая цыганская речь. Клевцы на шелковице засуетились, перелетели на верхние ветки и почти уже не стучали клювами, а смотрели на суету под деревом.
«Доброе утро, сосед», — сказал кузнец Зайцу, и Заяц тоже поздоровался с соседом. «Доброе утро, доброе утро, — воскликнула сухощавая цыганка, сжимавшая под мышкой гусыню. — Ух, до чего ж вы люди хорошие. Тико мне про вас рассказывал, а я Тико цыганкой прихожусь. Цыц, — сказала она гусыне и шлепнула ее по клюву, потому что гусыня норовила ущипнуть ее за косынку. — Тико все говорил, не везет нам на соседей, по теперь, бог даст, повезет. И дом хороший, большой дом, и деревня красивая. Тебя ведь Великой звать, верно, а меня Каменой кличут. Лата, Лата! — обернулась она назад. — Иди сюда, поздоровайся с тетей Великой».
Из зарослей бузника вышла молодая цыганка, одного ребенка она держала на руках, второго вела за руку, а третий с другой стороны ухватился за ее юбку и оттягивал ее назад. «Вот она, Лата, — сказала Камена, — дочка моя. Этот у нее родился, когда в Бойчиновцах свадьбу играли, тот — когда в Палилуле, а вон тот, маленький, без свадьбы родился, просто так». — «Мальчики?» — спросила Велика, глядя на неровно остриженные ножницами головенки. «Все девушки», — сказала Камена и погладила по голове ту, что оттягивала материнскую юбку. «Ишь какие девушки! Только б их никто не сглазил! — сказала Велика, и один глаз у нее начал слезиться. — Погоди, я им чего-нибудь вынесу!»
Она принесла яйца и дала каждой цыганочке по яйцу. «Дай тебе бог здоровья!» — сказала молодая цыганка и нырнула в крапиву, чтобы отвести своих девушек в дом. «Мирон! — позвала Камена. — Иди сюда, поздоровайся с тетей Великой, погляди, каких соседей нам бог послал. Лито, Линко, Байрам, идите сюда, а сноха где, она пусть тоже идет!» Через мгновение из бузника вынырнули и выстроились перед Великой все, кого Камена выкликнула. «Доброе утро!» — сказали они, а Камена объяснила: «Они у меня все погодки. У снохи моей четверо, трое мальчиков, и они погодки. Мы, цыгане, не больно выжидаем, да и нет у нас ни радио, ни другого чего, чтоб посидеть, послушать… Тико говорит, коли нет у нас радио, так мы сами себе радио будем. Зато уж дети понародились — глаз не оторвешь. А ну бегите помогайте отцу! Кабы не отец, мы бы все побираться пошли!»