Заяц смотрел на все это — на гусыню, детей, парней с кувалдами, трепещущих стрекоз, — вдыхал запах табака и пороха и объяснял Тико, что этот камень никто для стройки не берет, больно у него зерно крупное, крошится легко. Если же верно, что, коли его кувалдами растолочь в порошок и этой каменной солью посолить железо, оно будет лучше свариваться, то это уж я не знаю что. Он именно так и выразился, другого слова не нашел. «Потому, — говорил он, — электродом когда заваривают, и то разлезается, а это тебе и не электрод, и нашатыря в нем нет, а гляди-ка, заваривает!..» Так они сидели и точили лясы, докурили свои цигарки, свернули по новой, и Заяц снова стал чиркать огнивом по кремню. Долго чиркал, наконец одна искра соизволила коснуться трута, трут, изнемогавший от нетерпения между большим пальцем и кремнем, тут же зажегся и задымил. «Выбрось это огниво, — сказал Тико, — и если есть старый напильник, принеси мне, увидишь, какое я тебе огниво сделаю. Сеновал подожжет». У Зайца был старый напильник, он сказал, что и угли у него есть, и они уговорились, как только будет наковальня, сделать огниво. После второй цигарки Заяц взял кувалду из рук одного из мальчишек и с чрезвычайным воодушевлением принялся дробить камень.
Пусть читателя не удивляет, что Заяц так охотно пошел с Тико и его сыновьями на реку, чтобы посмотреть, какие камни тот будет выбирать и какие именно окатыши годятся для сварки. Заяц отличался неистощимым любопытством и, кто бы куда ни шел, тут же составлял тому компанию. Гончар ли появится в деревне и начнет, останавливая телегу у каждого двора, нахваливать свой товар, Заяц тут как тут, идет, воодушевившись, вместе с гончаром, расхваливает горшки, миски и кувшины и убеждает баб, что посуду им уступают за полцены. Другой раз возьмется чинить свою ограду, только забьет два кола, мимо охотник идет. «День добрый, день добрый, куда это ты собрался?» — «Пойду поброжу, может, зайчишка попадется». — «Пожалуй, и я с тобой, буду на тебя зайцев гнать, а ты стрелять!» — «Пошли!» — скажет охотник, Заяц оставит третий кол незабитым и пойдет с охотником для компании. Сам он не был охотником и ружья не держал, но на облавы ходить любил. Топает по оврагам, клянет лисиц и зайцев на чем свет стоит, бросает камни в кусты, иной раз гавкнет по-собачьи или, если мелькнут перед ним в лесу заячьи уши, закричит во все горло: «Куда, куда, мать твою, гляди, куда свернул, будто по телефону сказали ему, что Трифон наверху у вышки стоит! Трифон, эй, Трифон, ты хоть не кашляй, когда возле этой чертовой вышки стоишь, эти зайцы, будь они неладны, тебя слышат и в сторону сворачивают, вон он, вона, и этот свернул, эй, ты, куда, куда… убег, будь он неладен!» Зайцы с незапамятных времен усвоили, что нельзя им на просеки выбегать, а Трифон стоит с ружьем на самой просеке и вроде как прячется за геодезической вышкой, но зато кашляет так, что можно подумать — дрова колет.
В другой раз отправится Заяц в соседнее село, где карьеры, посмотреть, как известковые печи кладут и как целых трое суток известняк пережигают. Как пережгут его, в нем весь жар собирается, а потом возьмешь белый кус, польешь его водой, он шипит, и пар над ним подымается, а вода закипает. Заяц смотрит на все это и думает. Нельзя сказать, что мысль его кипит, как жженый известняк, но что-то в голове у него варится. Из чистого же любопытства он ходил и на реку к золотоискателям. Золотоискатель шлепает по воде в резиновых сапогах, потом промывает золотоносным песок в деревянном лотке, а Заяц шлепает босиком или сидит возле лотка на корточках, смотрит, как вода понемногу уносит песок и на дно оседает черная железная руда, а в руде поблескивает золотая пыль. Золотоискатель собирает ее, макая кончик пальца в воловий рог. Заяц сам никогда бы не стал плавить золото, но страсть как любит смотреть, как другие плавят, смотреть и удивляться их работе. А когда первый раз пустили по железной дороге фирменный экспресс «Магура», Заяц вместе с другим опекуном, Зарко Маринковым, отправился прокатиться на экспрессе.
Он и лисьи норы ходил зимой обкуривать, лису, правда, ни разу так и не поймали, но зато все возвращались в деревню черные как трубочисты, и самым черным и задымленным бывал всегда Заяц. Когда в деревню заворачивали цыгане-веретенщики, первым к их шатру заявлялся тот же Заяц. Он целыми днями мог сидеть у цыганского костра, наблюдать, как вытачиваются веретена и как сморщенные старухи украшают их зелеными, лиловыми и оранжевыми ободками. И в карьеры он ходил смотреть, как там взрывчатку закладывают, и с величайшим удовольствием кричал: «Берегись, берегись!» — на случай если кто вдруг забрел в карьер. После взрыва он спешил посмотреть, как разворотило скалы. Во все он совал свой нос, всем интересовался. И обо всем старался расспросить, однако же надоедлив не был.