Такие люди делают мир более ярким. Заяц не мог без людей. Если попадался ему какой молчальник, он вынимал окарину, тихо на ней наигрывал, будто вздыхал, и молчальник тоже начинал отвечать ему вздохами. Когда людей вокруг не было, Заяц разговаривал с козой, или с коровой, или с собакой. Все собаки знали его, никогда на него не лаяли, а при встрече с ним издали виляли хвостами, словно говоря: «Здравствуй! Здравствуй!» Если он видел открытую калитку, он ее закрывал, если шел чужим виноградником и замечал, что порвалась рафия, тут же наклонялся и подвязывал побег. В былые годы из Берковицы в Софию перегоняли скот, гнали по двое суток, с ночевкой на Петроханском перевале. Заяц и со скотом раз ходил, до самого Петрохана — не подрядился, а просто хотел посмотреть, как оно бывает. И на мельницу ходил, когда мельник жернов снимал, отбивал его стальным зубилом и снова на место ставил, а Заяц топтался рядом и все языком прищелкивал — это надо же, в одиночку жернов снять и снова на место поставить! Мельник был еще более тощим, чем он сам, но здесь не сила требовалась, а ухватка, сноров.
Заяц в каждом деле хотел понять, какие тут нужны ухватки, целыми часами мог стоять перед шелковичным червем, смотреть, как тот выпускает шелковинку, вьет кокон и сам в нем скрывается. По весне он заглядывал в курятник: возьмет в руку яйцо, поднесет к уху и слушает, как там цыпленок. А цыпленок уже попискивает еле слышно. Заяц услышит писк и улыбается, а через два-три дня смотрит, как мягкий клювик пробивает скорлупу и цыпленок, поднатужившись, разбивает свою темницу.
Именно поэтому, понукаемый своей неистощимой любознательностью, и пошел Заяц с кузнецом на реку, посмотреть, какие он будет брать окатыши. И он не только смотрел, но и вместе с сыновьями Тико, по пояс в клубах пыли, махал кувалдой и колол камень.
Ребята взяли вербовые жерди, привязали к ним наполненные корзины и понесли — каждую корзину по двое, потому что камень был здорово тяжелый. Тико и Заяц идут впереди, за ними парни тащат свой груз, а позади всех скачут на одной ноге стриженые ребятишки, вроде и купаные, но такие же грязные, как и до купания. Дорога та же — ракитник, улица, заросшая собачьей бузиной, колодец с журавлем, потом дом Зайца, третий кол у ограды, так и оставшийся незабитым, и, наконец, дом Тико и шелковица, полная клевцов.
До третьего кола у Зайца так дело и не дошло, потому что в ракитнике он увидел Петра Сусова, который пришел с виноградарскими ножницами резать ракитовые прутья. «Ракитовые?» — переспросил Заяц и свернул с дороги посмотреть, как тот будет резать прутья. Кузнец и его сыновья с корзинами пошли дальше.
Петра все называли по имени его жены Сусы Тининой — Петр Сусов. Сам он был человек смирный, не пил, не курил, да и брился очень редко. Волос у него на щеках почти не рос, чуть пробивался внизу, ближе к подбородку, а там, где у других мужчин растут густые бакены, или бокоуши, кожа у него была гладкая, как яйцо. Зато у Сусы Тининой были темные усы, черные бокоуши и родинка на щеке, заросшая волосами, точно щетка. К этому самому Петру и свернул Заяц посмотреть, как он режет прутья, хотя в этом занятии нет ничего особенного. Заяц тут же понял, что ничего особенного нет, и присоединился к трем рыбакам — те шли запруживать омут, чтобы вычерпать воду и взять из омута всю рыбу и раков.
Домой он пришел только под вечер, забил третий кол, сел на дышло и вытащил окарину. Привлеченные ее звуками, новые соседи один за другим подошли к плетню и выстроились там, все черные, все с одинаково блестящими глазами. Позади торчал Тико, на голову выше всех, улыбался и одобрительно кивал головой. Выдав последнее коленце, Заяц вытер окарину о штаны и спрятал ее в карман.
«Ай да музыка! — сказал Тико. — Я б на твоем месте сейчас бы во Врачанскую палату пошел. Палата, как тебя послушает, тут же тебе мастерское свидетельство выправит!..» А Велика сказала: «Мой муж когда играет, птицы все перестают петь и слушают. И клевцы тоже слушают, веточкой не шелохнут».