Суса Тинина привязала наконец сороку под стрехой и стала спускаться, перешагивая сразу через две перекладины грядки, а внизу во дворе можно было увидеть присевшего на корточки Петра Сусова. Он окружал ракитовыми прутьями кормушку для цыплят, стараясь втыкать прутья через равные промежутки. В такую загородку цыплята могут войти, а куры не могут и только бродят поблизости, надеясь, что из миски отскочит что-нибудь в сторону, за ракитовую изгородь.
«Коли это тенец, — сказала Камена Велике, — я на красной нитке поворожу». — «Ты поворожи, — сказала Велика, — а я схожу завтра на кладбище».
Был тот час, когда солнце уже опустилось за холмы, но сумерки еще не наступили. В такие мгновения время словно останавливает свой ход, и человек, и вся природа застывают вместе с временем. Только клевцы шумели в шелковице, рассыпая пулеметную дробь.
Однако это продолжалось недолго, тонкая нить застоя порвалась, воздух посинел, люди разошлись кто куда, тихонько переговариваясь. У перелаза Заяц пропустил Велику вперед, потом взялся за кол и услышал от житни голос Сусы Тининой: «Коли нет у нас никого в Америке, некому нам пугала посылать, будем сорок убивать и развешивать их под стрехами. Этак я б тоже могла, кабы у меня Америка была и мне канбинезоны посылала или польта, я б тогда тоже жила не тужила, а то, ни дна ему ни покрышки, мотаешься тут целый день и на повешенную сороку пялишься».
…За оконным стеклом можно было разглядеть лица Сусы Тининой и ее мужа. Несколько сорок тоже их заметили, подлетели к окну и стали стучать клювами по стеклу. Другие опускались на черепицу крыши, на житню и подбадривали их криками. Все это выглядело так, будто на дом напали черкесы и заставляют хозяев выйти во двор. Однако хозяева не выходили, а стояли до смерти напуганные у окна.
«Иди помоги им! — сказала Велика Зайцу. — Хоть они и придушили нашу курицу». — «Как же я им помогу?» — сказал Заяц и почесал затылок.
«Кыш, вот я вас!» — крикнул он.
Сороки, однако, не обратили на него никакого внимания, продолжали скандировать то группами, то поодиночке, забирались во все уголки двора, обыскали сарай, сунулись в житню, осмотрели со всех сторон колодец. Они бесчинствовали, ничем не смущаясь, и носились во всех направлениях, словно обезумев. Клевцы с шелковицы подбадривали их криками и стуком клювов, точно аплодировали им, и это еще больше воодушевляло сорочью стаю.
«Должно, бешеной падали нажрались, — сказал Заяц кузнецу. — Оттого они теперь сами бешеные, а коли такая птица тебя клюнет, и ты сбеситься можешь. Не выходите! — крикнул он Петру Сусову. — Сейчас мы с Тико придем их утихомирим! Тико, — сказал он кузнецу, — возьми железяку или жестянку какую, будешь стучать, а я пугало прихвачу!»
Заяц вытащил из плетня жердь с американским комбинезоном, а Тико вынес из дому ржавую жестянку. Сороки продолжали бесноваться. Мужики направились в их сторону: Тико стучал чуркой по жестянке, а Заяц размахивал над головой жердью с комбинезоном. Дойдя до улицы, Заяц сказал: «Дай-ка закурим по одной, никуда эти оглашенные не денутся!» Они свернули себе по толстой цигарке, Заяц долго бил огнивом, пока не высек из кремня искру, искра принюхалась, повела носом налево, направо, нашла трут и подожгла его. Мужики постояли, покурили, и Заяц рассказал, как во время войны убивали бешеную собаку, она, видать, нашла где-то дохлого жаворонка и съела его. Собаки, по его убеждению, бесились именно от этого. Об этой истории он и брату жены писал, когда тот был в Аргентине, подрядился работать за два песо в день, да этот аргентинец, будь он неладен, помещик он и есть помещик, скостил плату и заплатил только по полтора песо. Поэтому Заяц посоветовал брату жены постараться по силе возможности подрядиться за два песо, тот его послушал и перебрался в Соединенные Штаты, где, наверное, заколачивает по два песо… Так вот, когда они в тот раз убили собаку, там пролетала сорока, она поклевала падали и взбесилась. Она, правда, ни на кого не кидалась, но полетела к свиньям, выбрала самую здоровую и села к ней на спину. Так по целым дням и ездила на свиньях верхом. Когда свиньи ей надоели, она переметнулась на буйволов, то на одном верхом ездит, то на другом, буйвол хвостом бьет, а согнать ее не может. Так вот и ездила на них верхом, ездила и покрикивала, и был это не крик и не смех, а что-то припадочное. Заяц помнил, как в конце концов Трифон взял ружье и они пошли стрелять по сороке, но, сколько Трифон ни стрелял, ни разу не попал и только кучу заячьей дроби всадил буйволам в шкуру.