Цигарки были докурены. Заяц взмахнул пугалом, Тико застучал по жестянке, и они вошли во двор Сусы Тининой. «А-а-а?» — завопили сороки, закружили по двору, пролетели дугой над житней, в воздухе покачивались выпавшие перышки и легко опускались на зеленый пырей, на людей и пугало. «Кыш, мать вашу!» — кричал во все горло Заяц, а Тико повторял за ним, словно эхо: «Мать вашу!»
Кричать долго не пришлось. Едва они прошли половину двора, как сороки неохотно разлетелись по соседним садам. Только подвешенная за лапки сорока осталась висеть на житне с кукурузой. Суса Тинина открыла дверь, и первыми ее словами были: «Вот проклятущие, кур перепугали, я только им кукурузы насыпала, они от кукурузы несутся лучше, а тут эти налетели, кур прогнали и склевали всю кукурузу». — «Бешеной падали где-нибудь наклевались», — сказал Заяц и стал скручивать новую цигарку. Тико он дал подержать американский комбинезон, пока он будет бить огнивом. Суса Тинина, забыв о том, что придушила их курицу, принесла ему в щипцах уголек, чтоб он прикурил цигарку. Заяц прикурил, сделал две-три затяжки и сказал Тико: «Пошли!»
Они зашагали обратно, впереди шел Заяц и дымил, за ним — Тико с пугалом и жестянкой.
Завидев их, Камена сказала Велике: «Коли вы добрые люди, дали бы эту одежку Тико, а то он оборванный ходит, как цыган!» — «Давно б сказала! — отозвалась Велика. — Носите на здоровье, а мы лохмотья для пугала всегда найдем».
Велика тут же сказала об этом мужу, а тот, долго не раздумывая, заключил: «Да конечно же! Пусть носит, чем ему висеть здесь на жерди да под дождем мокнуть». Тико же со своей стороны впал в такое умиление, что ничего не мог сказать, а только вскрикивал: «Ой-ей! Ой-ей!»
Он зашел в дом в своей старой, драной рубахе и вскоре появился в дверях в комбинезоне. Он был немного крупнее Зайца, и комбинезон плотно облегал его тело. Штанины не доходили до колен, рукава — до локтей, но комбинезон сидел как влитой, и когда он появился в дверях, то был неузнаваем, а уж улыбался прямо-таки до ушей. Клевцы при виде его попадали с дерева, потом по одному стали снова карабкаться вверх, перебирая лапками и опираясь на хвост. Кузнец, заложив руки в карманы, босиком спускался по ступенькам во двор. Заяц, попыхивая цигаркой, прищурил один глаз, оберегаясь от дыма, но другим глазом смотрел на спускавшегося по ступенькам соседа. «Чем я не мериканец!» — сказал ему Тико. «Мериканец и есть!» — отозвалась цыганка. А Велика заключила: «Вылитый!»
Так комбинезон, проделавший долгий путь через океан, немало побродивший по дорогам старой Берковской околии и кончивший было свои дни в качестве пугала на изгороди Зайца, снова вошел в обращение, половина клевцов при виде его попадали с дерева, а гусыня вылезла из-под навеса, с торжественными возгласами устремилась к своему хозяину, понюхала его клювом и одобрила новый костюм… Я здесь немного опережу события и забегу с комбинезоном вперед — ведь и Америка, как выражался Заяц, всегда обгоняет события, ее комбинезон может, если сочтет нужным, бросить человека посреди дороги и отправиться дальше в одиночку, развеваясь на бегу, а человеку ничего не остается, как догонять его нагишом, размахивая одной рукой, чтобы бежать быстрее, а другой рукой прикрывая срам.
Так вот, по поводу этих рассуждений Зайца я хочу сказать, что комбинезон еще немало времени разгуливал вместе с Тико, они вместе жгли уголь в лесу и обрабатывали железо. Верно, он еще кое-где продрался, но его усердно латали, пока в один прекрасный день двое из сыновей Тико не надумали жениться и Камена, обсудив это с мужем, не решилась разрезать американскую одежку на две части, так что одному из сыновей досталась рубаха, а другому штаны. Стояло лето, и сыновья, щеголявшие в половинках комбинезона, нашли себе красивых цыганок. Камена все твердила Зайцу и Велике: «Дай вам бог здоровья, кабы не этот мериканский канбинезон, нипочем бы нам парней не женить. А так все цыгане до самого Дуная знают, что нас Америка одевает, повсюду про это разговор идет, и все хотят с нами породниться. Это ж совсем другое дело, когда тебя Америка одевает!» Заяц по этому же поводу говорил вот что: «Когда Америка тебя одевает, ты, хоть голяком ходи, все равно одетый будешь. У ней и политика такая, и все у ней такое: залатает старую одежку, фасон изменит, рукав отрежет, брючину отрежет, и ничего, все-таки где строчка, где пуговица осталась. Уж такая у ней политика — хоть и расползается по всем швам, она знай режет, латает, фасон меняет, вроде чтоб одетой на люди выйти, а как посмотришь, голь отовсюду и лезет!»