С женой они переглянулись, но ни он ничего не сказал жене, ни она не решилась ему ничего сказать.
Позже он рассказывал Трифону, что прогнал сороку из подвала и что птица не хотела лететь, а двигалась пешим ходом, однако же очень быстро. Куропатка и перепел тоже ходят вот так, и, сколько за ними ни гонись, нипочем не поймаешь. Заяц попросил Трифона застрелить для него сороку, он сделает из нее пугало, и посмотрим тогда, посмеет ли какая сорока забираться к нему в подвал или шататься вокруг да подслушивать. «Ты знаешь, я тебе не раз подсоблял, — сказал Заяц, — зайцев на тебя гнал, на лисиц вместе ходили. Убей мне сороку, а, как охотничий сезон начнется, я снова тебе помогать буду, может, и на кабана наскочим».
Трифон не стал чиниться, застрелил сороку и дал ее Зайцу. Тот взял тыкву, продырявил ее со всех сторон, ощипал сороку и перья воткнул в дырки, так что тыква стала похожа на сороку, только раза в три-четыре больше настоящей. Тыкву они с женой насадили на крестовину, оставшуюся от американского комбинезона. Целую неделю после того сорока, если и появлялась, не только что не смела пролететь над двором, но облетала вокруг дома кузнеца, потом скользила за житней Сусы Тининой и тогда уж направлялась к реке. Сорока-то она сорока, но, как увидит перед собой такую здоровенную и встрепанную сорочищу, и ее разбирает страх, и она старается держаться подальше.
Тем временем жены троих опекунов собрались, сходили на кладбище, помолились за упокой Петуньиной души, полили вином что и как требовалось, наготовили много еды и дали ее Тиковой семье. Согласно поверью, семья, которая поселилась в доме тенца, должна после заупокойной службы наесться досыта, тогда и тенец вместе с ней насытится и перестанет приходить. Если это поверье соответствует действительности, должен сказать, что тенец в тот раз, наверное, просто объелся. После обеда семья Тико полегла в тени шелковицы, все заснули как убитые, и только Камена не спала, потому что ворожила на красной нитке. Заяц тут же присоединился бы к ней, чтобы посмотреть, как она будет ворожить, но в этот день его не было в деревне, потому что он с утра пораньше закатился в поле, куда приехали землемеры. Ему страх как хотелось посмотреть в теодолит, и после обеда это ему удалось. Он посмотрел в трубу и увидел весь мир вверх тормашками. Деревья, люди, овцы, телеграфные столбы и даже велосипедист — все было перевернуто вверх ногами и или двигалось, или стояло на месте, однако же не падало.
«Вот и в Америке так, — сказал Заяц землемерам. — Я сколько раз думал, как же это там получается, а оказывается вот как. Мериканец этот самый так и висит вниз головой, и на велосипеде коли едет, опять же вниз головой, и шурин мой, должно, так же висит, чтоб свои два песо в день выколотить, и он их выколотит, если помещики не скостят ему плату, как нам тот подрядчик скостил, когда мы мост строили. Обещался вроде, мать его, платить уж не знаю сколько, да обманул, завел свой мотоцикл и укатил, а мы стали рельсу вытаскивать, которую река унесла… Гляди, гляди, баба по дороге идет вниз головой! Только, раз у ей ноги вверх растут, почему ж у ей юбка не падает? Гляди-ка!»
Тон у него был такой, что нипочем не поймешь, одобряет он или не одобряет то обстоятельство, что юбка у бабы не падает.
Тем временем в трех соседних околиях от одного кузнеца к другому передавалась весть, что Тико надумал делать наковальню и чтоб к концу недели все собрали, кто что может, и съезжались к нему. Цыгане из трех околий стали готовиться в путь, самые дальние выехали пораньше, переночевали на телегах, по дороге прихватили еще кузнецов, инструменты и уголь и к концу недели подъехали к нашей деревне. Кажется, была суббота, когда первые телеги въехали во двор Тико. К вечеру их стало семь, последняя — седьмая — принадлежала свояку Тико, высохшему старику, которого заносило на ходу. Тико расхаживал между телегами в своем американском комбинезоне, улыбаясь до ушей, и только вскрикивал: «Ой-ей! Ой-ей, цыган-то сколько собралось! Ой-ей!» А цыгане разгружали свои телеги и говорили: «Эх, до чего ж ты разоделся!»
Ясное дело, и Заяц был там, все осматривал, прищелкивал языком и объяснял цыганам, что, если болгарин возьмется делать наковальню, двух человек в помощники не дозовется, а цыгане семь телег народу привезли. «Это верно, — ответил ему старый свояк Тико, — но, если болгарин начнет дом строить, он семьдесят человек соберет. Я сам видел, как за два дня дом построили и крышей покрыли. Потому это, что для вас дом — все, а для нас наковальня — все». — «Верно», — признал Заяц и вспомнил, что житню для Петра Сусова на руках переносили от реки до его двора человек, может быть, тридцать или сорок. Петр сплел житню у реки, народ из деревни собрался, перенес ее на руках к нему во двор и поставил на четыре камня, обтесанных в форме конуса. Плетенка для кукурузы должна быть приподнята над землей, чтобы ветер свободно проходил снизу и ее продувал. Да и мыши тогда не заводятся, мышам и гнездо негде устроить. Суса Тинина напугалась было, что ей столько народу не накормить, но зарезали ягненка, сварили его с рисом, горького перца в чан побросали, весь народ наелся и остался доволен. Стало быть, и народ был доволен, и Петр доволен, и Суса Тинина.