«За еду мы не боимся, — сказал Тико, — гусыню откармливаем под навесом. Как сделаем наковальню, гусыню зарежем да так приготовим, что цыгане долго нас поминать будут». — «Мы-то будем поминать, — сказал старый свояк, — но дай-ка сперва наковальню сделаем, чтоб и тебе было чем нас поминать».
На другой день цыгане встали рано утром, всей толпой сходили на речку умыться и вернулись во двор. Камена насобирала у соседей того-другого из еды, больше всего, конечно, взяла у Велики, мужчины подзаправились, ни кусочка не оставили, ни крошки. Клевцы спустились с шелковицы, обошли двор и убедились, что действительно ни крошки не осталось. С восходом солнца раздался первый звук, это подала голос наковальня, молоточек потюкал по ней, побарабанил и умолк, чтоб стало слышно, как задышали мехи у горна.
И для клевцов это словно бы послужило сигналом. Они прильнули к шелковице и принялись долбить клювами древесину. Внизу во дворе припозднившиеся цыгане продолжали вбивать колья, снимали с телег мехи, собирали их, одни складывали горны, другие обмазывали их глиной, сыновья Тико подкатывали большие чурбаки, приезжие устанавливали на них наковальни, те, что постарше, усаживались возле горнов, те, что помоложе, примеривались к большим молотам, а самые молодые и дети Тико пробовали, хорошо ли мехи вбирают и выдыхают воздух.
Солнце поднялось уже на длину стрекала, когда запылали семь горнов и семь наковален, оббитых молотами до блеска, засверкали как позолоченные. Около некоторых горнов были мехи с цепью, около других — по три простых меха, они приподымались сзади вручную, чтобы забирать воздух, а когда их отпускали, крышка сверху надавливала и мех сам посылал воздух через трубу в горн. Кое-где мехи были двойные; поднимаясь и опускаясь, они дули непрерывно; в других местах они были спарены — пока один мех вдыхал, другой выдыхал, и так поддерживался постоянный приток воздуха. С телег тащили старое железо, лошадиные подковы, собранные еще в то время, когда проходили немецкие солдаты с тяжелыми баварскими битюгами, потом подковы русских лошадей, подобранные, когда здесь проходили русские войска, подковы от тяглового скота, валявшиеся на дорогах, шины от телег и воловьих повозок, железные обручи с бочек, ручки ведер, стальные петли дверей, проржавевшие сошники, ушки от тяпок и топоров, звенья колодезных цепей, напильники, съеденные ржавчиной, сломанные стальные буры, подобранные в каменных карьерах, велосипедный щиток, скрученный восьмеркой. Все, что отжило свою железную и стальную жизнь и, покрытое ржавчиной, было обречено на забвение, теперь вступало в огонь, чтобы зажить заново. Так и человек живет своей человеческой жизнью, падает и погружается в забвение, могильный холмик зарастает бледной зеленой травой, но нет огня, который снова бы оживил человека, и нет мехов, которые вдохнули бы в него душу. Быть может, только тенец возвращается к нам, но он бесплотен и невидим…
Одним из первых жителей деревни, кто появился во дворе Тико, был Заяц. Потом набегут и другие любопытные — один завернет поглазеть, другой почесать языком сядет, третий только заглянет за изгородь или подбросит какую ненужную железку, чтоб и она попала в огонь; даже бокоуши Сусы Тининой нет-нет да и покажутся над изгородью. Но самым первым из всех был Заяц.
Он прошел мимо всех мехов, начиная со спаренных: один из них вдыхал, другой выдыхал. «До чего ж хитро придумали, черти!» — качал головой Заяц и сам вдыхал и выдыхал, а чтоб не сбиться, маршировал на месте. Потом он перешел к мехам с цепью — те дышали постоянно, механика там была более сложная. Дальше он пошел посмотреть, как трое парней раздувают три простых меха и смотрят друг другу в глаза, чтобы не спутать порядок; они словно хоро танцевали, остерегаясь, как бы не наступить один другому на ногу. Языки пламени в горнах плясали равномерно, железо раскалялось докрасна, потом становилось сизым, потом белело. Длинные клещи вытаскивали кусок железа, маленький молоток мастера принимался барабанить по краю наковальни, парни хватали кувалды и колотили по белой поковке. Белые чешуйки разлетались вокруг, краснели еще на лету и черными падали на землю. Это была раскаленная ржавчина, которая должна отпасть, чтобы осталась только сердцевина железа. Потом поковку снова кидали в горн, мехи снова пыхтели, мастера собирали мокрыми метлами уголь, сыпали его сверху и вытирали пот со лба.