Васо обошел весь двор, он был так же стар, как старый кузнец, и так же сухощав, правда, при ходьбе его не заносило. Увидев, как тот бросает каменную соль в горны или на куски железа, выложенные на наковальни, он так и присох к кузнецу. «Дайте воды, — сказал старый кузнец — скоро будем закаливать, а потом снова отпустим».
Он сел в тени под шелковицей, рядом — Васо Серб; Паунец остался стоять, а Заяц присел на корточки, чтобы скрутить цигарку. «Смотрю я, все кругом дрожит и на сто метров порохом пахнет, что, думаю, такое? То ли война началась, то ли чего! А это вон что!» — сказал Васо.
«На войне убивают, — сказал старый кузнец, — а мы здесь из старых железяк, из ржавчины всякой новую наковальню делаем. Коли цыган где поселится, ему помочь надо, потому как на фабричную наковальню у него купилок нету». — «Это ты здесь командуешь?» — спросил Васо. «Чего там, — отозвался старик. — Ребята сами куют, а я только песчаником ржавчину чищу и примеси. Коли примесь не сгорит, разные куски в одну наковальню не слепишь».
«Перчишь, значит?» — сказал Васо.
«Как это?» — спросил Заяц.
«Перцем посыпаешь! — сказал Васо. — Вроде как перцем мясо посыпают или другое что, когда готовят».
«Да вроде, — отозвался старый кузнец. — Железо ни перегрева не терпит, ни холода».
«Знаю, — сказал Васо, — мне это дело знакомое. Когда сербский король Милан надумал жениться, надо было свадьбу играть, гостей кормить, а гостей видимо-невидимо. Никто не берется столько народу накормить. Пришли, значит, ко мне, так и так, говорят, Васо, на тебя вся надежа, ты и корчму держал, и постоялый двор держал, сколько народу перекормил, приходи на свадьбу главным поваром, никто, кроме тебя, не берется. Возьмусь, говорю, только дайте мне войско. Они сказали, что войско дадут и что триста волов уже приготовлены».
«Ух ты! — воскликнул Паунец. — Триста волов!»
«Триста, если не больше, — сказал Васо, не глядя на него, потому что смотрел на старого кузнеца. — Все это на широком поле, костры большие разложены, войско выстроено, и я, как приехал, даю команду настругать шампуры, каждого вола насадить на шампур и запекать. Войско, значит, козыряет, начинает вертеть волов на шампурах, а я обхожу костры, слежу, как дело идет, мимо каждого вола прохожу и перчу сверху. Запеклись, я вам скажу, лучше некуда. Только один вол в костер свалился и обгорел наполовину. Солдаты сделали добрый шампур, да не заметили, что посередине — сучок. Вол-то тяжелый, шампур пополам, туша и упала в костер. Мы ее, конечно, вытащили, угли стряхнули, но она успела подгореть. А другие запеклись что надо, и я ведь их перчил сверху, дак они словно медью отливали… Вот я и говорю, ты вдоль горнов ходишь и перчишь железо. Молодые пусть молотами машут, это ихнее дело, молодое, а наше дело — сверху перчить».
Васо засмеялся, старый кузнец тоже засмеялся, а Заяц подмигнул Паунцу и встал, потому что у него затекли ноги и по ступням побежали мурашки.
Тико прошел вдоль горнов, чтобы слегка закалить каждую из поковок. От деревянных корыт повалил пар, вода, в которую было брошено железо, закипела, само железо пошло синеватыми полосами. Старый кузнец с одного взгляда определял, перекалено железо или приотпущено. Куски металла снова упали в угли и стали раскаляться, а старик снова пошел посыпать железо песчаником. Теперь он бросал каменную соль щедро, столбы искр на мгновение скрывали его от окружающих. Мехи пыхтели, наковальни ухали под тяжелыми молотами, на голых спинах и плечах блестел пот, глаза кузнецов от пота стали красными.
Так до полудня разносился над двором людской говор и говор железа, смешанный с шумным дыханием мехов.
В полдень работа прекратилась, люди оставили молоты, отпустили мехи, горны стали затягиваться пеплом. Только наковальни все так же сверкали в ожидании. Кузнецы и молотобойцы один за другим уселись в тени шелковицы.
Тогда со всех улиц ко двору Петуньи потянулись женщины, кто с горшком, кто с миской, кто с медным котелком или кастрюлей: они несли цыганам еду. Велика подала через плетень большую сковороду картофельной запеканки с пылу с жару. «Чего ж мне домой обедать ходить, дай-ка мне лучше ложку!» — сказал Заяц и пристроился к кузнецам. А женщины несли кто хлеб, кто брынзу, кто кипяченое молоко. Что у кого было, то и давали, надо же накормить людей, а у переселенцев еще ни муки нет, ни фасоли, ни картошки, ни овощей каких, а может, даже и соли нет. Бокоуши Сусы Тининой тоже показались над плетнем, она протянула работникам миску лютеницы. Тико, растроганный, только повторял: «Ой-ей, ой-ей, как мы этих людей отблагодарим, как же мы им отработаем!» Камена подкладывала в тарелки и приговаривала: «Мы вот в Живовцах были, там народ на особицу, и здесь народ на особицу. В Живовцах в каждом дворе собака, а где и по две, захочешь мучки, лука или перца попросить, так и не зайдешь. Здесь собак нету, и только по улице пройдешь, все тебя зовут: «Иди, яйцо дам, рису отсыплю», да и смальца две-три ложки загребут, чтоб было на чем сготовить. И никто на тебя не лает, а в Живовцах собаки нас чисто излаяли».