Он взмахнул большим молотом и изо всех сил ударил по ней в самую середину. «Дин-н!» — весело откликнулась наковальня. «Давайте, ребята!» — сказал Тико.
И кузнецы один за другим заносили тяжелые кувалды и били по наковальне, как будто хотели стереть ее в порошок, но наковальня с веселым гулом отбрасывала их молоты. Синяя, закопченная, неприглядная среди других, блестящих, наковален, она звонким гулом отзывалась на каждый удар, готовая спокойно принять следующий. От ударов ее поверхность тоже заблестела, хотя и не так ослепительно, как на старых наковальнях. Ребята устали бить по ней, отложили кувалды. Заяц взял одну из кувалд и тоже примерился к наковальне. «Ударь, ударь! — подбодрил его Тико. — Может, как раз когда ты ударишь, она и треснет».
Заяц размахнулся и изо всех сил обрушил молот на наковальню. Наковальня тут же выбила молот у него из рук и ответила таким громким гулом, словно закричала прямо ему в уши. Заяц стоял ошеломленный, смотрел на отлетевшую за мехи кувалду, а в ушах у него все стоял гул, будто там били десятки молотов. Понемногу к ним присоединялись новые молоты, наверное сотни новых, но слышал он их хуже, как будто они стучали по наковальне где-то вдали. Потом к ним добавились еще новые, теперь уже звучали удары тысяч молотов, но молоты эти били очень далеко, и далеким-далеким казался ответный гул наковальни.
Это было эхо, в первый миг у Зайца заложило уши, и, пока эхо удалялось и рассеивалось по окружности, проносясь над деревней, над полями, рекой и лесами вокруг, ему чудилось, будто этот могучий железный звон исходит из одного горла; подобный звук издает и окарина, когда все ее отверстия свободны и только большой палец дрожит на той дырке, что расположена внизу, на брюхо, там, где выходит воздух.
Должен вам сказать, что, каким бы скорым и резким ни был голос наковальни, в нем можно уловить голоса многих кусков стали и железа. В какой-то степени это напоминает солдатскую песню на марше. Тысячное войско, голоса сплошь мужские, песня на один голос, но в этом одноголосом хоре ощущается, что поют тысячи, пусть одни и те же слова, в одном и том же ритме. Новая наковальня вобрала в себя голос русской стали и стертого железа старых подков, валявшихся на дорогах, инструментов с эмблемой двух аистят — довоенной маркой хорошей стали, — всяческих обломков «золингена» и самодельного железа, которым латали тяпки, цепей от плугов марки «Кабан», немецкого военного железа и болгарской стали, отлитой и выкованной на болгарских заводах. Огонь и молоты объединили все в единое войско, песня стала одноголосой. Но наковальня, кроме голосов стали и железа, вобрала в себя и все удары молотов. До конца своей жизни при каждом ударе и при каждом крике она будет давать этим ударам новую жизнь, потому что они сохранятся в ее стальной памяти на вечные времена…
Именно это услышал своими ушами Заяц после того, как провел несколько дней среди наковален, мехов и раскаленных горнов. У каждого труда есть своя магия. Пройдут годы, и кузнецов раскидает по свету, потом каждый ляжет в свою могилу, но будет жить рука, что поднимет молот и коснется наковальни, и наковальня вскрикнет, разбуженная ударом. Будущий человек, который коснется наковальни и услышит ее отзвук, в сущности, не только услышит звонкое «Дин-н!», а получит краткую информацию обо всей истории создания этой наковальни. Ухо воспримет эту информацию, передаст ее мысли, мысль со своей стороны расчленит ее, и человек, призвав на помощь воображение, снова воссоздаст последовательно всю картину. В одном только я сомневаюсь: сможет ли будущий человек, расшифровывая заключенную в голосе наковальни информацию, включить в оживляемую им картину и гусыню, которую я вижу сейчас, — запеченная под крышкой, подернутая красноватой корочкой, она испускает под шелковицей ароматный пар.
Итак, оставим на время новую наковальню и займемся гусыней.
Неделей позже Заяц появился у портного, как он появился у него когда-то в новом комбинезоне, чтобы увидеть в зеркале еще одного Зайца в новом комбинезоне. На этот раз, однако, на нем не было ничего нового и он не собирался ничего шить. Портной усердно работал, склонившись над какой-то материей, поздоровался, не поднимая глаз, и, только закончив нитку, откусил ее зубами и выпрямился.