В данную минуту Фантомас стоял за нашей дверью, и я видел воочию, что он пытается отпереть ее своим ключом.
Крепко сжав в руке железный прут, я рывком распахнул дверь и что было силы гаркнул:
«Что вам нужно?»
«А-а!» — вскрикнул Фантомас, и белая посудина с треском разлетелась на куски у его ног.
Передо мной стоял старик, у его ног валялись осколки фаянсового кувшина, а по площадке лужей растекалось молоко. Старик жил этажом выше нас.
«Опять ошибся дверью, — сказал он, стряхивая со штанов молочные капли. — В третью дверь суюсь, а ключ, смотрю, не открывает! Ц-ц-ц…» — растерянно прищелкивал он языком. Он принялся объяснять, что память стала совсем дырявая, пойдешь за молоком, а потом таскаешься по этажам, из сил выбьешься, пока найдешь собственную дверь. Я предоставил женщинам продолжить с ним беседу, водворил железный прут на прежнее место, испытывая некоторую неловкость оттого, что миф о Фантомасе рассеялся таким дурацким образом.
Дверь в подъезде хлопнула, что-то пискнуло, мама громко спросила: «В чем дело?», и снизу голос вахтерши ответил, что она поймала зайца. Дети мгновенно побежали взглянуть на зайца, а следом за ними и мама. Заячий писк доносился со стороны котельной, куда его несли, чтобы зарезать.
Вахтерша рассказывала потом, что она подошла к машине, под которой на снегу что-то лежало, нагнулась и увидела, что вовсе это не собака, а заяц. А лежал он на снегу потому, что отморозил задние лапы и не мог убежать. Заяц в самом центре столицы — это казалось чем-то фантастическим, и, посовещавшись, мы единодушно решили, что заяц, должно быть, выпал из какого-нибудь автопоезда «Родопы». Ведь «Родопа», как известно, вывозит живых зайцев в Италию, а этот, вероятно, удрал и спрятался под стоящей у тротуара машиной.
Юноши из телеателье были потрясены, узнав, что зайца поймали на городском проспекте, они были склонны вообще не верить, что такое может случиться, но мой сынишка принес из котельной заячий хвост, и раскосый с таким любопытством вертел этот хвост в руках, словно видел такое впервые в жизни. А голубоглазый привинтил заднюю стенку телевизора, покрутил ручки — изображение и звук были безупречны.
Мы сели с ними выпить по рюмочке, а жена пошла варить кофе. Помню, юноши курили и с удовольствием пили коньяк. Я вообще заметил, что молодежь пристрастилась к коньяку, зайдите в любое кафе и сами убедитесь. Итак, они пили коньяк и курили, были очень словоохотливы, проявляли интерес к разным событиям, и мы довольно долго проболтали. В особенности потрясла их гибель вязов. Вязовые леса у нас повсеместно гибнут, совсем как во время голландской болезни в начале века. Что это — болезнь или самоистребление?
В прошлом году было замечено массовое самоубийство лягушек — вопреки всем доводам науки, утверждающим, что в живой природе человек — единственное существо, посягающее на собственную жизнь. Вязы — целые леса и отдельные деревья — гибнут непрерывно, будто уже пришел конец этому растительному виду и нет для него спасения. И виной тому — не короеды. Можно выкорчевать заболевшее дерево, сжечь его со всеми корнями и ветками — все равно это не останавливает гибель и все равно через несколько дней в радиусе в несколько километров заболевает весь лес. Деревья умирают, а смерть остается и перебрасывается на другой лес. Болезни или смерть — это ведь тоже жизнь, и, когда вязы в одной долине исчезают вовсе, смерть переходит на вязы в другой долине.
«Да, но эта смерть не затрагивает другие виды деревьев!» — заметил светленький юноша. «Верно, не затрагивает», — согласился я. «А когда исчезнут все вязы, перекинется ли тогда смерть на дуб, тополь или что там еще попадется ей на пути?» — «Едва ли, — сказал я, — потому что у каждого дерева своя болезнь, чужими оно не заболевает. Вот так же, к примеру, гусеница не трогает листьев шелковицы, их поедает только шелковичный червь, хотя он тоже ведь гусеница». Я думаю, между шелковичным червем и гусеницей заключено тайное соглашение не посягать на чужую территорию, а может быть, они запрограммированы еще на стадии яйца, в темной оболочке яйца заложена программа всей их жизни и поведения, и, выйдя на свет божий, они лишь автоматически выполняют свою программу. В голодные годы гусеница скорее подохнет с голоду, чем позарится на шелковицу, это дерево для нее не запрограммировано. А смерть, истребив вязы, останется такой нее неусыпной. Даже если через сто лет вдруг народится новый вяз, она вмиг подскочит и переломит его своей страшной лапой. Лично я убежден, что смерть, истребившая в свое время динозавров, все еще начеку, все еще следит, чтобы этот вид не возник на земле еще раз. И то же самое с нами, мы можем размножаться на нашей планете сколько нам угодно, но если исчезнем, то уже никогда не возникнем вторично. В природе каждый вид размножается, но, однажды исчезнув, уже не в состоянии повториться.