«Меня, — говорит Сусо, — враз осенило, что ведь и я могу разжиться таким манером! Беру бутыль сливовицы, несу на Бибино лицо — поле у нас одно так прозывается, не забыл? И зарываю в землю. В таком, значит, месте зарываю, чтоб и сугробов не навалило и чтобы ветром начисто не вымело. Ну, на Бибином лице такое местечко, как мне требуется, найти просто. Оставляю я там, значит, свою бутыль и думаю: «Ну, Иисус, помоги тебе господь, готовь веревки покрепче, волки скоро спустятся с Петушьего взгорка, а путь к овечьим кошарам у них как раз по Бибину лицу, так что они беспременно должны на мою бутыль наткнуться!.. Взялся я сучить веревки. Сижу до полночи, слышу — волки воют, вьюга над крышей гудит и думаю: «Иисус, они уже двинулись!» — и давай еще быстрее, значит, сучить… Еле дождался, покуда рассветет, прихватил несколько кольев, я ведь не такой дурень, как тот словак, я волков по-другому свяжу, каждому поперек пасти деревянный кол, концы оттяну веревкой назад, вроде бы узду накину на каждого. Скрип, скрип, значит, по снегу, и сдается мне, что не волки там чернеют на Бибином лице, а что-то большущее, здоровенное, небось теленок, думаю. А как ближе подошел, вижу — не теленок вовсе, а козел или вроде козла, шерсть-то козлиная, по снегу волочится, а гривой встряхивает, точно лев. «Господи Иисусе!» — перекрестился я и помаленьку даю задний ход, а лев тоже крестится и тоже задний ход дает, к Петушьему взгорку пятится. Тут я насмелился, пошел к своей бутыли, глядь — львиные следы, с миску большую величиной. Отродясь таких следов не видывал, чуть не обмер спервоначалу со страху, а потом опять насмелился и говорю себе: «Слышь, Иисус, словак волков поймал, а ты чем хуже, бог тебе льва в поле посылает. Держи его!» И только я себе это сказал — глядь, с другого боку на снегу кроты. Друг подле дружки лежат, все как один на спинке, не шелохнутся. И возле каждого крота — большущий след львиной лапы. «Не иначе, — думаю я, — лев кружил по полю и кротов из-под земли выкапывал. Но на кой он их выкапывал, если капли крови нигде не видать, ни одного крота не тронул, только на спину перевернул?»
«Хватит тебе! — говорю я Сусо. — Где это видано, чтобы крот зимой вылез из норы и пошел бродить по снегу? Он и летом-то наверх не вылезает, не то что зимой!»
«Я и сам дивлюсь, — отвечает Сусо, посасывая цигарку. — Сколько раз, бывало, пробовал летом вырыть крота, все зря. На цыпочках крадусь с мотыгой, караулю, когда он будет землю наверх выкидывать, авось высунется, я его мотыгой и поддену, и ни одного ни разу не подкараулил. По моему разумению, крот, когда крадусь я этак по полю, снизу-то слушает и говорит про себя: кто это там на цыпочках по моей крыше крадется, не иначе — вор, двину-ка я лучше в подвал! И спускается в свой кротовий подвал, а Сусо с мотыгой как дурак крадется на цыпочках. Эту животину, брат, нипочем не перехитришь!
Гляжу я, значит, на кротов на снегу, — продолжает Сусо, — и они мне еще больше давят на мозги. Возьму-ка, думаю, одного, снесу Ивану Гаврилову, он наверняка знает, в чем тут штука. Иван Гаврилов — он нам про алкоголь объяснял, что, мол, если не употребляешь, твой над ним верх, а если употребляешь, он над тобой верх берет. Так что уж про кротов он беспременно знать должен. Но поверишь ли, спросил я его, а он ни бе, ни ме, а уж про льва и вовсе, велел мне пойти проспаться, будто это я спьяну, Ах, так? Взяла меня злость, и надумал я поставить на этого льва волчий капкан. Имеются у меня такие капканы, поставил я их на Бибином лице между кротами, а сам ушел. Не веришь?» — Сусо резко обернулся ко мне, окурок швырнул на стежку.
Во время его рассказа я снова принялся разгребать лопатой снег, и Сусо, должно быть, решил, что я не верю ему. Я, естественно, не верил: чтобы в январе месяце возле нашей деревни появился лев — это уже слишком! Кто ж в такое поверит!
«Нет, ты погоди, — продолжает Сусо. — На самом-то деле это оказался не лев, а собака. Ростом с теленка, а косматая, как лев. К твоему сведению, поймал я ее. Иду на другое утро в поле, а собака в капкане, лежит на снегу, не шевелится. Подхожу ближе, она на меня и не смотрит, а смотрит она, как вылезают возле нее из-под снега кроты, и какой ни вылезет, тотчас — на спину и замирает. Какая ни огромнющая была собака, а страху у меня перед ней меньше, чем перед кротами. Лежит смирно, передние лапы капканом схвачены, не лает, не скулит, но, как заглянул я ей в глаза, показалось мне — хворая. Сунул я ей поперек пасти кол, сзади притянул веревкой за шею, еще отдельно крепкой веревкой обмотал да промеж ней и собою длинную палку прикрутил, чтоб, не приведи бог, дорогой на меня не бросилась, ну и повел в деревню. Она не противилась, сразу пошла, только голову повернула — глядит, как кроты из-под земли лезут, на спину переворачиваются и замирают. Ну, Иисус, думаю, помоги тебе бог! Перекрестился и — ходу в деревню. Собака идет за мной, но будто и нету меня вовсе, никакого, значит, внимания, знай, на кротов глядит. О господи!