Он снова отхлебнул из кружки, вид у него был настороженный, он с беспокойством поглядывал на открытый люк. Снизу уже никаких звуков не доносилось. Пильщик снова потрогал на кепке наушники, придавил верхнюю пуговичку и снова уставился на люк. «У-у, чтоб тебя!» — неожиданно донеслось снизу. Высокий пильщик одним духом допил свою кружку и стал мелкими шажками прохаживаться вдоль стойки взад-вперед. Внизу раздался смех — смеялся второй пильщик. Первый остановился как вкопанный и вытянул голову, наставив козырек кепки прямо на откинутую крышку подвала. Мускулы на его лице напряглись, он как будто изготовился, чтобы подскочить к слабо освещенному люку и спуститься вниз.
Но тут деревянные ступени заскрипели, из люка показалась белая ленточка на голове буфетчицы, затем берет пильщика. Оба беззвучно смеялись. Я заметил, что в глазах высокого пильщика промелькнули голубоватые искорки, он оперся двумя локтями о стойку и притворился, будто внимательно изучает выставленные на полках бутылки.
«Вот теперь течет, — сказала буфетчица, наполнила две кружки до краев и протянула пильщикам. — Это вам от меня!»
Тот, кто побывал в подвале, разом высосал всю кружку. Пока он пил, второй не сводил глаз с его шеи. Справа отчетливо отпечатался след зубов, и след этот имел форму эллипса. Я посмотрел на буфетчицу, у нее на шее, справа, был виден точно такой же след. Эти розовые отпечатки в форме эллипса что-то напоминали мне, но я никак не мог сообразить, что именно. «Пых… пых…» — постанывала стоящая за дверью циркулярка, мешая мне сосредоточиться, вспомнить, что это за отпечатки такие. Высокий пильщик не слишком, на мой взгляд, вежливо обхватил своего напарника за руку повыше локтя и подтолкнул к выходу. «Вы уходите? — удивилась буфетчица. — Пиво так и не выпили».
Она сказала это высокому. Но отозвался низенький:
«Мы еще придем, допьем!»
«Да-да», — неопределенно произнес высокий, чуть ли не выталкивая напарника.
Я обернулся, посмотрел им в спину. Низенький шел, подобравшись, только хвостик на берете легонько подрагивал. Никогда еще я не видел на беретах таких длинных и твердых хвостиков. Словно он не из фетра, а из стальной проволоки, торчит строго вертикально и подрагивает.
Мотор циркулярки запыхал веселее, в застекленную дверь было видно, как прошел, держась за дышло, низенький пильщик, потом проплыл голубоватый диск, неприязненно скалясь своими зубьями, потом ярко-красный ящик, потом дымящийся мотор с охладителем, где кувыркались кукурузные початки, потом прошагал высокий пильщик, а под конец только несколько колец голубоватого дыма остались кружить перед дверью. Пыханье циркулярки завернуло за угол, донеслось с другой стороны «Шанхая», где служебный вход, буфетчица, не вытирая рук, вышла за порог и, стоя спиной к закусочной, долго смотрела вслед удаляющейся пиле.
Потом, видимо спохватившись, крикнула: «Пенко, Пенко-о-о-о! Хватит корпеть над книжками, вконец себе глаза испортишь этим чтением! Пошел бы покатался на этой дурацкой тачке с подшипниками! Побудь хоть малость на солнышке, горе мое, ведь у тебя режим, сколько над уроками сидеть, сколько побегать на солнышке. Ты слышишь или нет?»
Когда она вернулась за стойку, на ее лице не было и тени угрозы, несмотря на грозные слова, обращенные к сыну. Наоборот, лицо и глаза казались мягкими, они излучали какую-то особую женственность, почти как тот лес на вершине горы, где Эмилиян Станев со своим кабаноубивцем оказался лицом к лицу с диким кабаном, пока рисовал в своем воображении девушку с маленькими ушами. Я посмотрел — у буфетчицы уши были ни большие, ни маленькие, украшены крохотными сережками, не больше рыбьей чешуйки, с мелкими зубчиками по краям. Сверкающие зубчатые чешуйки свободно висели на металлических кольцах и при каждом движении женщины подрагивали. Она задумчиво взяла налитую до краев кружку, стоявшую нетронутой на прилавке, посмотрела на пену, пена лопалась, оставляя на стенках меловые разводы. Сережки продолжали подрагивать.
У меня в ушах зазвучал полинезийский сонет, сложенный двадцать тысяч лет назад: «Не спрашивай, люблю ли я тебя, лишь взгляни, подрагивают ли мои сережки…» Следы зубов на шее женщины выцветали, бледнели.
Оставленные человеческими зубами следы имели форму эллипса.
Бросив на стойку монету, я медленно двинулся к выходу из прокуренного «Шанхая». Табачный дым стелился в несколько этажей, почти заслоняя посетителей. Я вслушался — нет ли поблизости пилы? Но вместо ее мерного пыханья различил мерный скрип калитки во дворе у банщика. Я свернул за угол и вскоре увидел повисших на этой калитке четырех мальчишек. Пятый открывал и закрывал калитку, катая таким образом своих дружков.