Когда Лишко подрос, он перестал таскать у соседей мыло и постолы, а сидел обычно перед отцовской мастерской и помогал, чем мог.
Когда я ходил на хутор, Лишко провожал меня до калитки Отченаша. Там он ждал меня, и хотя мама нежным голосом зазывала его во двор, ни разу не вошел в калитку; сидел на улице и ждал, когда я пойду обратно домой. Дворовая собака Отченаша, днем обычно сидевшая на цепи, недружелюбно предупреждала его своим хриплым голосом, что ему нечего делать у калитки и тем более нечего заглядывать во двор, но Лишко не обращал на нее внимания. Только однажды он проявил слабость и вошел во двор, я помогал Отченашу приводить в порядок бочки перед сбором винограда, как раз набивал под сараем обручи на одну рассохшуюся кадку и так увлекся работой, что даже начал насвистывать; посмотрел бы кто на меня со стороны, подумал бы, что мне очень весело. А я свистел просто по привычке, так я делал, когда был жив отец, я стучал зубилом, обходил, посвистывая, вокруг кадки, а за мной ходил Лишко, смотрел мне в руки и, похоже, одобрял мою работу. Отченаш нес из дому ведро кипятку, он запаривал бочонок. Работал я босиком и вдруг почувствовал, что кто-то лижет мне пятку. Обернулся — Лишко. В тот же миг Отченаш крикнул: «Пшел!» — и плеснул на собаку кипятком.
Раздался страшный визг, пес перекувырнулся в воздухе, понесся по двору, ударился о забор, заскулил, едва нашел калитку, и я увидел, как он мчится по улице, перекатываясь через голову, скользя по земле и издавая страшный вой. Я ринулся за ним, звал его, но он ни на миг не остановился, облаял весь хутор, цыгане выскочили посмотреть, что случилось, и, увидев бегущую собаку, стали бросать в нее камнями. Я бежал за Лишко с зубилом в руке, не чувствуя камней под босыми ногами, злобно ругал цыган, а они смеялись и улюлюкали. Я перебежал вброд реку и догнал Лишко только в своем дворе, он забился под обструганные балки около дома; рядом со стеной дома, используя стреху как навес, отец когда-то сложил обструганные балки, приподняв их над землей, чтоб не гнили. Туда-то и забился пес, я видел только, как блестят в темноте его глаза и как он трет морду лапой. Бабушка сыпала проклятьями и хлопала себя по бедрам, она насылала такие беды на голову Отченаша и на все Выселки, что я до сих пор не понимаю, как это хутор уцелел… Три недели мы бросали собаке еду под балки. Пес не хотел оттуда вылезать, а ночью я слышал, как он скулит во сне. Через три недели я вдруг услыхал утром, как бабушка что-то кричит, куры во дворе кудахчут, утки прибежали с реки и закрякали, петух два раза взлетел на балкон и два раза спустился обратно во двор, кошка, шипя, взлетела к самой трубе и даже аисты защелкали клювами. Я вышел во двор и увидел, что перед мастерской сидит Лишко. Он махал лапой, отгоняя от глаз воображаемую муху.
Это был Лишко и не Лишко. Вместо него я увидел состарившегося, плешивого пса, шерсть со лба и с боков вылезла, кожа была белая и шелушилась, как мел. Безобразным и неприветливым выглядел пес, это и куры заметили, потому они кудахтали так испуганно.
Я спустился по ступенькам, бабушка уже плакала и жалела собаку, а я смотрел на моего славного друга, за три недели превратившегося в старика. Пес тоже увидел меня, подошел, лег у моих ног, и, хоть он и постарел, я увидел, что глаза у него прежние — живые, внимательные и приветливые.
Постаревший Илия смотрел на меня проницательно, он заглянул мне в самую душу, задумался и махнул хвостом. Оттого ли, что я был одинок, или оттого, что мне было ужасно жалко пса, но с этого дня я привязался к нему еще больше, почти как к человеку привязался и стал нежно называть его Илией. (Если это прочтет какой-нибудь человек по имени Илия, пусть не сердится на меня за то, что я называю человеческим именем собаку! Я думаю, что человеку это должно быть не обидно, а лестно!)
С этого дня я возненавидел Отченаша уже в открытую. Моя ненависть росла исподволь, но становилась все более нестерпимой и все глубже разъедала мне душу. Так старая рана разъедает тело человека, сверху она затягивается, но внутри продолжает свою медленную работу и въедается вглубь. Я редко ходил на хутор и норовил оказаться там тогда, когда Отченаш с овцами был в горах или на пастбище. Мама старалась, чтоб ее в чужом доме не было ни видно ни слышно, она стала еще тише, похудела, и я из жалости иногда брался ей помогать. Работой она занималась женской, парню вроде и негоже браться, но что я мог поделать, когда видел, как она мучается и надрывается. Так я взялся ей помогать, когда она вымачивала на реке конопляную тресту. Работа эта тяжелая, тресту надо не только вымочить и выполоскать, но и на спине перетащить на хутор и разложить во дворе для просушки. Мама боялась сушить ее у реки, потому что цыгане с хутора прибирали к рукам все, что находили на полянах и у реки. Она вымачивала тресту, а я решил помочь ей перетащить стебли на хутор. На реке у мочила были и другие женщины, они вынимали вымоченную в мочиле тресту или полоскали ее в реке, и я слышал, как они меня хвалили, а я, в мокрой рубахе, весь пропахший гнилой коноплей, взваливал мокрые снопы на плечи и по тропе, выбитой скотиной, поднимался в хутор, оставлял груз во дворе Отченаша и опять возвращался на реку. Я перенес, наверное, уже половину тресты, когда с пастбища домой вернулась Димка и помогла мне скинуть со спины тяжелые стебли. Димка принялась раскладывать стираную тресту для просушки, я пошел назад к реке, но по дороге свалил несколько снопов, Димка догнала меня и подставила мне ножку.