До осени, когда я отправился в город в гимназию, я успел придумать несколько способов убийства Отченаша, но все они казались мне слишком милосердными. У меня не хватало воображения, чтоб придумать моему отчиму достаточно тяжкую смерть. Не хватило у меня и храбрости, чтобы постараться где-нибудь встретиться с Димкой, мама два раза приходила домой, но ни о чем не заговаривала, будто и не знала ничего, но бабушка сказала мне, что мама все знает. Много раз возвращался я к этим воспоминаниям, до завтра мог бы описывать все сначала, и все равно понимаю, что не могу описать то состояние безумия, восторга, беспамятства и счастья, а только вижу, как над моими воспоминаниями подымается дым. Ни следа пламени, ни следа догорающих углей, а ведь было это как пожар. Я пробежал через этот пожар, и, как ни удивительно мне самому, ничто во мне не опалено и не сожжено; птица, если пролетит через такой огонь, упадет в пламя, бабочка, если порхнет над ним, тут же скорчится в огне, а вот я и сквозь пламя прошел и по горящим углям пробежал, и ни следа от ожогов! Ах, как я мечтал убить, убить жестоко, так чтоб обмерли от ужаса и Нижнее Лихо, и Выселки, и потом погибнуть самому мужественно и спокойно и лежать достойно и величественно, как не лежал еще никто, и чтоб все вокруг меня были страшно опечалены, чтоб мир погрузился в глубокую скорбь и почувствовал, как отовсюду сочится ужас.
И — ничего!
Я не убил, не погиб сам и тем более никого не опечалил и не нагнал ни на кого ужаса!
Молчаливо и тайно унес я с собой свою боль, она въелась в мою душу, затянулась тонкой пленкой, и лишь иногда эта пленка рвется и начинает слезиться. Упадет капля, отзовется печальным звоном в моей душе, и эхо ее заглохнет, не затронув ничей слух. Видно, и ненавидеть нельзя постоянно, ненависть утомляет, истощает, высасывает все силы. В сущности, я только теперь начинаю понимать, что и ненависть и любовь — точно трава, они пьют наши соки, и потому, если человек доживает до глубокой старости, его близкие предают земле лишь его тело. Никаких соков в нем уже не осталось, одно только до крайних пределов высосанное любовью и ненавистью тело — как истощенная пашня.
…На зимние каникулы я не вернулся в деревню, с учителем Апостоловым мы ходили в горы, такие нетронутые снега я видел впервые в жизни. Там не было даже следов зверей или птиц. Когда я вернулся в городок и затопил у себя в комнате, когда печка весело загудела и стекла запотели, я долго сидел, глядя на окошко: ледяная кора сползла со стекол, по ним стекали тонкие ручейки, будто окно расплакалось. Передо мной на столе лежали Димкины носки, я смотрел на них и думал, что я привезу Димку к себе, мы будем сидеть здесь вдвоем, смотреть, как окно плачет мокрыми стеклами, будем держаться за руки и тоже плакать. Знаю, что это глупо, но в те каникулы мне очень хотелось, чтоб Димка была со мной, печка гудела, а мы бы плакали вдвоем. Я воображал, что если б она знала, как я сижу сейчас в комнате, засмотревшись на мокрые стекла, то, чем бы она ни была занята, она бросила бы работу и тоже расплакалась.
Утром к дому Апостолова лесник принес отравленного стрихнином волка. Хищник окоченел, зажав зубами мертвый язык. Апостолов, прихрамывая, ходил вокруг него и расспрашивал лесника, где именно была заложена приманка, на каком расстоянии от нее волк упал, и лесник рассказывал, что вынес в горы ногу убитого осла, положил там, где проходит волчья тропа, а в горах-то сейчас никакой живой твари не сыщешь, вот волк тут же и налетел на приманку. Он наелся, чтобы умереть на сытый желудок, вместо того чтобы бродить по сугробам, околевая от голода. Апостолов сказал, что тот, кто устоит перед голодом, будет жить долго, а кто непрерывно тянется к плодам жизни, умрет рано. Дальше всего, по его словам, пойдут те, кто не станет пировать, наткнувшись на приманку, потому что приманка часто бывает посыпана стрихнином. «Но разве человек может жить голодный?» — недоуменно спросил лесник. «Некоторые могут!» — ответил Апостолов… Это был первый волк, которого я видел в жизни.
Лесник понес его по протоптанной в снегу тропке, за ним побежал Аттила. При виде окоченевшего хищника он спрятал свою рогатку. Лесник шел между рядами утонувших в снегу домов старого квартала, стеклянно звенел мороз, пар густыми клубами вылетал у него изо рта, тянулся вдоль щек, уплывал за уши и изморозью сыпался на волка. По всей улице в снегу стояли сонные люди, зябко ежились, вздрагивали от холода и смотрели, как лесник, широко шагая, несет окоченевшего волка, чтобы выставить его напоказ перед лесничеством.