Оживленнее всех цыгане в Выселках, они ведут себя подобно сорокам, когда те обнаруживают в кроне дерева сову или филина. Но и это оживление лишь внешнее, по сути дела, в жизни хутора ничего не меняется. Вот почему, когда я смотрю в окно, я думаю о том, что, как бы ни спешили люди в этой котловине, по каким бы делам ни шастали взад-вперед, на самом деле никто никуда не продвигается.
Вот так и шастают взад-вперед, и это самое точное слово!
Позавчера большая суматоха случилась возле ямы для гашения извести. В только что погашенную известь упала коза, ее вытащили, и я смотрел, как люди мечутся и толкутся, точно слепые, и волокут обезумевшее от ужаса животное к реке. Козу загнали в воду, она упиралась, подпрыгивала и верещала, мужчины окунали ее, пока не смыли с нее известь, и когда козу, наконец, выкупали, ни на миг не переставая кричать и галдеть, выяснилось, что от извести она ослепла. Река унесла по течению белую полосу извести, раздробила и размыла ее, а расстроенный хозяин повел козу в Выселки. Там ему предстояло торговаться с цыганами, назначая, сколько левов они дадут, если зарежут козу и вернут ему шкуру, и сколько — если зарежут и возьмут шкуру себе… Я замечаю, что события движут людьми, а не люди — событиями. Таким же образом заставляют нас двигаться и времена года — иногда быстрее, иногда медленнее, но в целом достаточно лениво. Жизнь не оказывает влияния на равномерный бег быстрой рыжей лисицы, жизнь просто дремлет или спокойно лежит у собственного порога!
На прошлой неделе в нашем дворе появился Опекун, в руках у него был арбуз. Бабушка не захотела открывать ему и пускать в дом, она внушила себе, что, если днем открыть калитку и впустить кого-нибудь, в дом войдет беда. Опекун из-за двери окликнул меня по имени, я слышал его, но помалкивал. Уже много времени наша дверь не открывается целыми днями; иногда я слышу, как кто-то (или что-то) меня зовет; то это голос мамы, то голос Димки, изредка меня окликает мой усыновитель и ни разу я не слышал голоса Найды или учителя Апостолова. Это все голоса моей убогой жизни. Бывает, среди человеческих голосов вдруг взвоет сирена, в первую минуту я вздрагиваю, мне кажется, что меня зовет маслобойня, но потом успокаиваюсь, потому что это сирена паровой лесопилки. Опыт подсказывает мне, что эти оклики будут становиться все слабее и слабее и могут наконец сойти на нет, если только я буду достаточно тверд, если устою и буду по-прежнему показывать им спину.
Надо куда-то двигаться!
Когда я всматриваюсь вперед, перед глазами у меня мгла, туман. И я спрашиваю себя — куда идти? Мой учитель говорит, что надо двигаться каждый день, делать по десять тысяч шагов. Ему хорошо, он берет шагомер и, прихрамывая, проходит свои десять тысяч шагов. Таким образом, по словам учителя, можно убежать от инфаркта. Он часто хватается за сердце и через каждую тысячу шагов останавливается, чтобы померить пульс. Как убежать от инфаркта, даже если ты вооружен шагомером, ведь сердце-то твое всегда при тебе?.. Я не смею задать этот вопрос Апостолову, да и он сомневается, можно ли убежать наверняка, но убежден, что бегать надо. Как-то в воскресенье он позвал меня на заброшенное турецкое кладбище за городом, мы прихватили с собой лопату и выкопали там маленький памятник, высотой в две пяди. Он лежал, завалившись на бок. На памятнике, покрытом лишайником, была каменная чалма и какие-то восточные иероглифы. По словам учителя, надпись под чалмой гласила, что какая бы слава ни окружала человека при жизни, память о нем будет хранить лишь камень. Мы унесли памятник в мешке, чтобы не привлекать взглядов, точнее, я нес камень, а учитель — лопату. Мы вымыли чалму во дворе у колонки, оставили ее сохнуть на солнце, а когда памятник высох, я внес его в комнату Апостолова. Он поставил его против своего письменного стола, сел за стол, вытянув вперед хромую ногу, и долго просидел неподвижно, созерцая чалму. «Большой грех мы совершили, — сказал Апостолов, — да простит нас аллах!..» Он вытащил старое малиновое вино, мы выпили по стакану за упокой души турка. Жена Апостолова отказалась пить, она все время попрекала мужа, что он таскает в дом всякие камни, и говорила, что из-за этого кладбищенского камня будет видеть страшные сны.