— Считаете ли вы, что современный читатель учится жизни по книгам? Становится ли он лучше, когда их читает?
— Сегодня писатель и читатель не «учат» друг друга, а взаимно изучают один другого, обмениваются ценностями, которые каждый из них может создать. Сомневаюсь, чтобы писатель, каким бы талантливым он ни был, мог изменить жизненный путь современного человека. Но он может привить ему определенный вкус, «выстроить» образ мышления, доставить, наконец, эстетическое наслаждение.
— Помните ли вы свой первый рассказ?
— Нет. Но помню названия ранних своих рассказов. Их было около двадцати, я написал их в тюрьме.
— Насколько я знаю, вы не были в заключении.
— Не был, но первые рассказы я написал в камере варненской тюрьмы. Из гимназии я попал прямо в казарму, а оттуда на фронт. Позже, когда меня демобилизовали, я вернулся в село. Покрутился там какое-то время, уехал в Варну. Работал кем придется — должен сказать, у меня около девятнадцати профессий. Красил корабли в порту, был продавцом в бакалейной лавке, строил шоссе, потом попал к какому-то странному субъекту, который варил нечто вроде мыла и продавал его на черном рынке. Мастерская его была на чердаке — там горел очаг, над которым кипел большой котел с какими-то зловонными жидкостями, я должен был мешать их то быстро, то медленно… Эта таинственная алхимическая история порядком мне надоела, и я с удовольствием от нее отказался, узнав, что в тюрьму требуется делопроизводитель. Тюрьма находилась довольно далеко от города, транспорта туда не было никакого, так что я целый год ходил туда и обратно пешком. Зимой решил ночевать в какой-нибудь свободной камере, вот тогда от нечего делать и начал писать рассказы. Писал медленно, старательно, перепечатать отдавал писарю. Когда их собралось около двадцати, я показал их своему приятелю, у которого было литературное образование и масса знакомых писателей и редакторов. Приятель съездил на двадцать дней в Софию, но забыл оставить там мои рассказы. Совершая поездку в Горну-Оряховицу, Рильский монастырь и другие прекрасные места, он возил эти рассказы в своих чемоданах, а затем потерял — опять-таки вместе с чемоданами, — излишне доверившись какой-то случайной подружке.
— Дальше была большая пауза до первых напечатанных рассказов. Почему?
— Наверное, потому, что я — медленно растущий ребенок. Кроме того, у меня не было чувства уверенности в себе. Его и сейчас нет, да только теперь я научился это скрывать. Меня очень хвалили за «Нонкину любовь». Когда я позже прочел эту книгу, я понял, почему хвалили: в то время было не так уж много сносных книг и люди «на ура» принимали все, что хоть мало-мальски походило на литературу. Может, потому-то, поколебавшись, я все же принялся сочинять. Но и до сих пор ни одно мое сочинение не отвечает моим требованиям. И до сих пор я не ощущаю себя писателем. Чувствую себя крайне неловко, когда кто-то, указывая на меня, говорит: «Этот товарищ — писатель». Я заметил, некоторые мои коллеги испытывают то же самое, особенно те, кто родом из села… Искусство — это духовный аристократизм в лучшем смысле слова, а я ведь рос в среде, где трудовой день равен вскопанному или сжатому декару земли. Для всего было материальное мерило, отношение к любому явлению вырабатывалось в зависимости от степени его полезности. Я увидел город в пятнадцатилетнем возрасте, услышал скрипку и рояль в шестнадцать лет, по телефону впервые говорил в казарме. Никто мне не внушал, что прекрасная картина или книга — это духовная ценность. Наоборот, мое увлечение вызывало насмешки. С тех пор, с юношеских лет, осталась в душе неуверенность, порожденная многолетним преодолением того духовного невежества и материальной нищеты, которые не позволяют человеку почувствовать себя артистом. Не скоро я поверил, что литература — моя профессия, которой и для которой я должен жить.
— Пишете ли вы еще охотничьи рассказы?
— Оставим животных спокойно пастись на травке. Люди мне кажутся более забавными, потому что у них есть «заводской дефект» и они все время нуждаются в ремонте. А это, согласитесь, интересно. Ваш покорный слуга иногда присваивал себе нескромную роль слесаря-ремонтника, но, кажется, безуспешно.
— Это приводит вас в отчаяние?
— Я никогда не был пессимистом, тем более что и сам время от времени нуждаюсь в ремонте. (К счастью, всегда находятся специалисты-техники, которые меня ремонтируют, причем бесплатно, на общественных началах.) Меня не восхищают «заводские дефекты», они и мне кажутся подчас крайне неприятными, но, видимо, не мне суждено их исправить. И потому я утешаюсь мыслью, что человек все же великолепно устроен. Он может скорбеть и быть счастливым, подставлять ножку ближнему своему, соблазнять его жену, возмущаться, страдать и даже гневаться из-за всяких мелких неполадок. Спрашивается, что бы с ним стало, если бы он превратился в ангела? Ангелы, как известно, беззаботно порхают в небесных сферах да поют гимны, у них нет производственных планов, они даже не размножаются. Одним словом, зеленая райская скука.