Бычок меня обогнал, потому что у него был покладистый телячий характер, я же всегда отличался упрямством и не пожелал явиться на свет, как все люди — головой вперед, а пошел ногами. Бабка Трена струхнула при виде моего упрямства, которое, по ее мнению, было глубоко символично.
— Ногами идет, ногами будет добывать хлеб!
И она, старая ведьма, оказалась права. Ноги и по сей день служат мне безотказно, носят меня по белу свету, благодаря им у меня всегда есть верный кусок хлеба. Ноги мои не допускают таких досадных промахов, какие делает голова, разве что, когда мне случается выпить, оступившись, угодят в какую-нибудь лужу. Откровенно говоря, все, что добыто мною благодаря ногам, пошло мне на пользу, принесло спокойствие и даже похвалу. Ноги к тому же — самое надежное средство защиты. Одно дело обороняться от кого-нибудь словами, а совсем другое — дать ему хорошего пинка. Это ведомо даже ослам…
Разумеется, мое нежелание появиться на свет было вызвано не столько моим упрямством и желанием прослыть оригинальным, на нехватку которых я не могу пожаловаться и теперь. Бог весть какими тайными путями до меня доходили вести, что перед моим рождением и во время его в нашей любезной Добрудже совершались разные пренеприятные события, они пугали меня, вселяли нерешительность. Парни насильно уводили из дому невест, убивали друг друга из ружей и пистолетов, капитан Арабов стегал кнутом безвинных цыган, в ночь, когда я рождался, дядя Мартин пробирался в одну далекую усадьбу, чтоб пустить красного петуха. Сарайдаров наслаждался ласками своей юной «царицы», а парень, которого она любила и который ее все еще любил — уже весь заросший, как горилла, — терзался бессильной яростью… Все эти люди, да и не только они, носили в себе какую-то огромную вину и ждали моего появления на свет, чтобы взвалить часть своей вины на меня. И так они и сделали, хитрюги! Я до сих пор сгибаюсь под тяжестью вины — ихней и своей. Вероятно, все люди считают себя ни в чем не повинными, вся их жизнь состоит в том, чтобы сваливать вину на других, и надо сказать, что им таки удается превратить себе подобных во вьючных животных… Недавно я видел фильм, в котором высмеивались люди, склонные к обжорству. Чтобы показать наглядно, сколько лишнего веса они таскают на себе, режиссер заставил их взвалить на спину ведра, доверху наполненные углем или камнями. Один тащил ведро, весившее семьдесят килограммов, другой — пятьдесят, третий — сорок… Порой мне кажется, что я волоку огромную платформу, на которой лежит тяжелым грузом моя непонятная вина перед собой и перед миром… В конечном счете я всегда недоумевал, каким образом кто-то создает кого-то, не спросив его согласия, чтобы окунуть его в бурлящий поток жизни — ради собственного удовольствия, а иногда и без удовольствия, как это сделал мой отец. А если бы мои отец и мать были еж и ежиха или, скажем, конь и кобыла, то я бы (это уже ни в какие ворота не лезет!) родился ежом или жеребенком. Пасся бы себе на лугу, тянул воз с капустой или картошкой или точил бы иглы перед охотой на лягушек и змей. Нет, природа, увы, отнюдь не потворщица, а самый матерый диктатор. Будь я на ее месте, то, прежде чем создать человека, я бы дал ему возможность понаблюдать жизнь, и если он изъявит готовность стать человеком, то пусть поднимет руку в знак согласия, если же нет — значит, ему суждено остаться в Небытии…
Мои первые впечатления о жизни, как я и предполагал, оказались не ахти какими приятными, чтобы не сказать — из рук вон отчаянными. Первое, что я увидел, были беззубый рот и длинный, как у ведьмы, нос бабки Трены. Обмерев от страха, я набрал в грудь воздуха и закричал. Бабка заухмылялась, взяла в руки заржавевшие ножницы и перерезала мне пуповину. Я вякнул еще раз, но она, не обращая на это внимания, подняла меня своими костлявыми руками и показала маме. Мама глянула на меня, через силу улыбнулась и, опустив голову на подушку, закрыла глаза. Нетрудно было догадаться, что она устыдилась (а может, испугалась) своего чада. Я смахивал на ободранного зайца — синюшного, с выступающими ребрами, глаза отдавали желтизной, голова была голая (как и сейчас) и продолговатая, точно огурец. Темя было мягкое, и серое вещество, при участии которого мне впоследствии пришлось зарабатывать деньги, бултыхалось под тонкой оболочкой — вот-вот прольется наружу (неудивительно, если оно и вылилось наполовину). Бабка Трена положила меня на кучу тряпья и начала укутывать с головы до пят, потом натянула мне на голову капорок с лентами и завязала их концы ниже подбородка. А поскольку я пытался протестовать против такого насилия, она скрутила меня толстым шерстяным шнуром так туго, что я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Положив меня на помост, повитуха занялась моей мамой, а я лежал, как связанный разбойник, и поневоле пялился в потолок. Грубо обтесанные, насиненные балки низкого потолка были сплошь усеяны большими черными мухами. Они сердито гудели, потревоженные, и перелетали с балки на балку, некоторые слетали вниз и усаживались на котел с водой. Одна муха вдруг заметила меня, ринулась вниз и села мне на щеку. В тот же миг что-то кольнуло меня, будто игла, я зашелся плачем, а муха, почувствовав мою беззащитность, пересела на другую щеку. Чем громче я кричал, тем больше радовалась бабка Трена, она знай твердила, что я богатырь, юнак и что плач мне на пользу. Ей вообще доставляло удовольствие меня мучить, она повивала меня шерстяным шнуром с каждым днем все крепче и уверяла, что от этого мои ноги и руки станут прямыми, как струна. По ее совету меня повивали целых три года, и это были самые трудные годы моей жизни. Мухи при всей их кровожадности зимой куда-то девались, но остальные паразиты донимали во все сезоны…