— Очаг… Отчий дом… Дым родного очага… Сладкий дым родного очага. Первозданное слово…
— Это севанская форель, — угощала Нина Андрея Саввича.
— Благодарю. Оценил, — отвечал он односложно и оживился, только когда разговор зашел о делах, связанных с его командировкой.
Тогда Нина согнала с лица приветливую улыбку и опустила руки. Ей надо бы сейчас лечь и заснуть, каменно-крепко, но мужчины затеяли спор, вспоминая дела, связанные с далеким прошлым.
Она поняла, что говорят об Ахтульской ГЭС, которую в начале строительства чуть не снес внезапно хлынувший горный поток — селав. Вода угрожала поселку, где жили рабочие, и по решению Георгия поток отвели на недостроенную станцию. Работала комиссия, были большие неприятности, но это все забылось. Только навсегда остался дух горной полыни, запах нагретой солнцем воды, воспоминание о пустой выбеленной комнате и привкус соли на обветренных губах. Это был первый год их жизни. Деревянный топчан, стол, две табуретки и синее небо над головой, И сразу стало сладостно и горько от невозвратности, от невозможности ничего повторить, ничего вернуть.
А мужчины все спорили об ошибках, неполадках, недосмотрах, кричали, что не там надо было ставить перемычку, что проект был вообще порочный. Иван Христофорович время от времени напоминал:
— Однако станция и сейчас работает. И дай бог как работает.
— Сколько она у нас нервов вымотала! Нас потом год по комиссиям тягали. Георгий, помнишь?
— Сами виноваты. Вспомните, как Георгий Степанович себя вел? Как он с членами комиссии разговаривал?
Симон засмеялся:
— Разговаривал как мужчина. Он сказал: в поселке моя жена, а мне один волос на ее голове дороже всей строительной площадки.
— Смело, смело, — сказал Андрей Саввич.
— Он еще спросил у председателя: а как вы поступили бы?
— Не так я спросил, — вмешался Георгий, — в этом смысле, но не так.
У прищуренных глаз Георгия густо собрались морщины. Он тоже очень устал.
— Это ты про меня так сказал? — вдруг спросила Нина. — Нет, в самом деле? Почему я об этом не знала?
Не поднимая головы, Георгий вертел свой стакан.
— Нет, ты скажи, — настаивала Нина, — я ведь в в первый раз слышу… Как же так…
За столом все замолчали, только Андрей Саввич громко грыз косточку персикового компота.
— Неужели так и сказал? — Нина засмеялась.
— Будь уверена, Георгий им еще не так накрутил, — бодро закричал Симон, — но мы и помучились.
— Ну, знаете, это нам еще легко сошло с рук, — Андрей Саввич положил косточку на край тарелки. — Такое заявление в те годы — это, я вам скажу, вы легко отделались.
— В поселке были женщины и дети, — сухо сказал Георгий, — и вообще люди.
— Можно было эвакуировать.
— Времени не хватало. Мы не могли рисковать ни одной жизнью.
— Ну, рисковать иногда приходится. Бывает, люди на производстве героически рискуют.
— Во имя чего? Спасти товарищей? Бывают такие ситуации, я согласен. Во имя того, чтоб выдать лишних полтора процента, — это преступление!
Георгий уже сердился. Глаза его расширились и стали отчетливо коричневыми в белых до синевы белках.
— Ничто не стоит человеческой жизни. Нет таких ценностей, которые могут возместить эту потерю.
— Кому возместить? — чуть насмешливо спросил Иван Христофорович. — Кому?
— Семье, обществу, народу! — кричал Георгий. — Когда я слышу, что человек вошел в горячую доменную печь, чтоб устранить неполадки и дать в срок плавку, меня охватывает ярость против тех, кто это допустил.
— Что же тогда воспевать нам, газетчикам?! — возмутился Оник. — Я только и мечтаю о таком случае.
— Лучше послать человека в доменную печь, чем месяцами поджаривать на медленном огне, — вдруг громко сказала Нина.
Все замолчали. Все опустили головы. Только Георгий посмотрел прямо на нее, и она увидела в его глазах отчаяние.
«Что я делаю?» — подумала она и встала.
— Кому кофе?
— Какой кофе, поздно, домой надо идти, — нерешительно запротестовал Симон.
Но Нина пошла на кухню и встала у газовой горелки. Скоро отшумит вино, и она будет мучиться оттого, что не сдержала себя, будет со стыдом вспоминать свои навязчивые, безответные вопросы и несчастные, затравленные глаза Георгия.
Сейчас ее била нервная дрожь, и она, стискивая зубы, уговаривала себя: «Пусть, ну пусть, ничего, это ничего…»
Встревоженный Симон топтался на кухне. Он старался ей помочь. Очень старался.