— Жена, обед готов?
— Скажите пожалуйста, — сказала Танечка, — будто он один с работы пришел! Еще за хлебом сбегаешь. Вот познакомься с новым соседом.
Костя работал в Химках на спасательной станции. Загар его не брал, но от постоянного общения с водой, солнцем и морозом лицо у него сделалось медно-красным. Он крепко тряхнул руку Александра Семеновича.
Танечка смотрела на мужа, вскинув голову.
— Разрешил?
— Я не на свои, жена.
— А мне это как раз не интересно, на свои или не на свои. Ты знаешь, что тебе не положено.
— У нас чепе было. Промокли до живого тела.
— Это если каждый раз, как промокнешь… — не унималась Танечка.
— Ну невозможно было отказаться, жена. Сам Труфанов с «Севера» подносил.
— С чего это капитан с ледокола тебе подносить будет?
— Да они нас вытащили, у меня зуб на зуб не попадал. Я еще греб все время, чтобы не затянуло нас. Тут не только мне — даже ребятишкам спиртное внутрь давали.
— Каким еще ребятишкам?
— А которых я со льдины стащил. Игру себе затеяли — река только становится, а они влезли у берега на льдину и отпихиваются шестами. Ну и вынесло их на течение. Я за ними на лодке. Насилу догнал.
— Спасли? — спросила Люська.
— Какое там, чуть сам не загнулся. Пока я их в лодку стащил, нас к самому водосбросу поднесло. Гребу, гребу, руки до крови стер, а все сносит. Хорошо, наши на станции не растерялись, на «Север» сообщили, — он прибежал и взял нас. Вот смотри, жена, если не веришь…
Он протянул Танечке ладони с набухшими желто-кровавыми мозолями.
— Ну, за это можно рюмку выпить, — сказала Танечка, — а ты, я вижу, как следует набрался.
— Нельзя было отказаться, жена. Ты пойми, я к себе на станцию пришел — ребята поднесли. А там родители эти прибежали…
— Прямо уж родителям до выпивки было!
— Не говори, один папаша очень рвался угостить… Опять же фотограф из газеты приходил…
— Из какой же это газеты?
— «Вечерка», кажется…
— Дядя Костя, вас в газете пропечатают? — заинтересованно спросил незаметно появившийся в кухне Бориска, сын Марьи Трофимовны, худенький, остроносый мальчуган.
— Кто знает, — сказал Костя, — три раза фотографировали.
— Я вот тебе дам «пропечатают»! — накинулась на Бориску мать. — Чем бы уроки учить — он по чужим квартирам бегает. Я вот тебя палкой пропечатаю.
Боря ничуть не испугался.
— А про меня, может, тоже в газете напишут, — независимо и будто вскользь сообщил он.
— Про тебя-то за что?
— Так…
— Это не ответ, — наставительно проговорила Танечка. — Когда взрослые спрашивают, дети должны детально отвечать. За что это ты в газету рассчитываешь попасть?
— За задачки, — пряча голову в плечи, ответил мальчик. — Я первый все задачки порешал на районной олимпиаде. К нам тоже фотограф приходил…
— Хвастай! — легонько шлепнула Борю по голове мать. — А по литературе отстаешь.
— Это я, выходит, среди знатных людей жить буду! — развел руками новый сосед.
И тут Марья Трофимовна задала вопрос, который всех интересовал:
— А вы сами где же работаете?
— В бюро обмена Моссовета, — ответил Александр Семенович.
Все замолчали. Первая высказалась Танечка:
— Сами себе и разменяли? И неужели лучше не нашли?
— А мне не надо лучше, — засмеялся он.
Вернувшись к себе, Александр Семенович еще раз оглядел комнату, в которой ему предстояло жить одному. Это была вполне хорошая комната на третьем этаже, с большим окном, светлая, сухая. Что ему еще надо? Дети получили однокомнатную квартиру — пусть устраиваются и живут как хотят. Помимо своей воли он им мешал. Не порицал, но и не одобрял их образа жизни. Ему казалось, что он может уберечь их от многих ошибок. Но они предпочитали их совершать. И хорошо, что он вовремя сумел одернуть себя. Такая опека не привела бы к добру. Последнее время у невестки сделалось замкнуто-упрямое лицо, а сын виновато отводил глаза. Чего-то он с ними не сумел. Жена сумела бы.
Вот теперь дом, где ему впервые за много лет, почти за всю его сознательную жизнь, надо жить без нее. Никогда она не увидит этих стен, не наведет здесь порядка, не будет его ждать. И он не будет ее ждать. А ведь при жизни она проходила по этой улице, мимо этого дома. Могла подняться, войти в эту комнату…
Надо привыкать к тому, что ее нет. Прошло больше года, а он приносит домой все, что с ним случилось за день, все, что он увидел, подумал, почувствовал, и вдруг понимает — ее нет.
До последних дней она слушала его, расспрашивала и понимала. Только уже сама не рассказывала о себе и спрашивать ее было нельзя. У нее вдруг оказался свой мир, куда ему не дано было войти, где она была страшно одинока. Но в его мир она входила по-прежнему.