Но мало ли посетителей входят в эту дверь за день! Совсем ей не обязательно на всех смотреть. Галя не видела начальства. Она продолжала работать, изо всех сил стараясь не изменить ни голоса, ни обычного обращения с клиентами.
«Не выставляйся», — одергивала она себя, когда хотелось особенно красивым, четким движением завернуть пиджак.
— Нет, гражданин, — говорила она спокойным голосом, — ваш костюм может быть готов только к концу месяца. Наведайтесь, если хотите, двадцать третьего, но я не обещаю. У нас, к сожалению, срочной чистки нет. В срочную принимают на Сретенке и на Ленинском проспекте. А у нас нет, к сожалению.
Она не удержалась и повысила голос, чтоб услышал Валентин Николаевич. Жаль, что никто не спросил жалобной книги, никто не принес плиссированной юбки или пальто с меховой отделкой.
Но вообще уже нельзя было делать вид, будто не замечаешь директора и заместителя. Галя подняла глаза. Валентин Николаевич смотрел прямо на нее.
Ей не захотелось больше ничего разыгрывать — ни удивления, ни хозяйского радушия. Она просто кивнула и продолжала заниматься с последней посетительницей. Женщина допрашивала:
— А цвет не пострадает?
Галя посмотрела на шерстяную жакетку грязно-коричневого оттенка:
— Нет, не пострадает.
— А вот эти пятнышки отойдут?
— Отойдут.
— А она не сядет? А то у моей приятельницы был случай — совершенно новое пальто и так село, что уже никуда не годится.
— Нет, не сядет.
— А может быть, лучше отпороть подкладку?
— Как хотите. Только зачем? Вычистят и с подкладкой.
— Вы думаете? А может быть, все-таки отпороть?
Галя молчала. Женщина задумчиво постояла над жакетом и наконец решилась:
— Что ж, берите. А белые страусовые перья вы принимаете? Нет? Почему?
— Вот директор фабрики, обратитесь к нему, — злорадно сказала Галя.
Клиентка обрадованно подлетела к Валентину Николаевичу. Пока Галя приводила в порядок прилавок и сданные в чистку вещи, директор таращил на даму большие голубые глаза и вежливо объяснял:
— Видите ли, гражданка, у нас производство стандартного типа…
— Ах, стандарт — вот что нас убивает, — вздыхала женщина.
Наконец Галя закрыла дверь. Теперь должен был состояться разговор, но пусть они его начинают сами.
И, приняв безразличный вид, Галя стала деловито перебирать квитанции и пересматривать сданные вещи. В уме ее складывались резкие, негодующие фразы в защиту своей правоты и своего гнева.
Пусть с ней только заговорят! Пусть ее только обвинят!
Но Буримов и Валентин Николаевич не торопились. Они обошли магазин, подсобное помещение и кладовку, надолго занялись перегородкой, обсуждая, можно ли ее передвинуть. Валентин Николаевич даже вытащил рулетку. Раза два Буримов обратился к Гале: чей склад помещается за стеной? Есть ли в этом доме подвальное помещение?
Галя ответила, не глядя ему в лицо. Ей все казалось, что и Буримов и Валентин Николаевич придумали возню с помещением для отвода глаз, а главная цель их прихода — ее поступок со стенгазетой. Но время шло, перерыв кончался, а начальники все еще вели разговоры, которые в другое время могли бы заинтересовать Галю, а сейчас доходили до нее сквозь заслон взволнованных мыслей.
— Что же, придется потеснить производственную часть, — говорил Валентин Николаевич.
— А может, за счет магазина? — предлагал Буримов.
У них были какие-то планы, и они не хотели посвящать в них Галю, которая здесь столько времени работает! Или, может быть, она уже уволена? Почему ей ничего не говорят?
Валентин Николаевич уже надел на голову свой рыжий треух. Они сейчас уйдут.
Галя подалась вперед. И — где уж там независимый, безразличный вид! — вся она была одно тревожное ожидание.
Валентин Николаевич заметил это, насупился, движением головы указал Буримову на Галю.
И тогда Буримов сказал:
— А насчет вашего хулиганства, Акинина, вопрос стоит особо. Придется вам перед коллективом отвечать.
— Как — перед коллективом?
— А так, что раздаются голоса, требующие общественного суда.
— Меня судить? Валентин Николаевич, что же это такое? Ведь это же все неправда, что было в газете! Вы-то знаете!
— Ничего я не знаю, — сердито сказал Валентин Николаевич. Весь он был сейчас чужой, строгий, как будто в детстве не держал ее на коленях, не водил в цирк. — Если даже и так, — проговорил он, — разве не существует путей для восстановления справедливости? А ваш поступок правильно расценен в коллективе как моральное разгильдяйство.