— Наверное, надо хлеба на утро.
В пахучем, сытом тепле булочной за стеклами прилавка башенками выстроились баранки — и простые, и с маком, и ванильные, и горчичные. Возвышались затейливые пирамидки сухариков — детских, кофейных, сливочных. На вазах сидели пузатые пряники и лежали тонкие печенья. Обилие и разнообразие вкусного подавляло. Иногда Александр Семенович уходил, не купив ничего только потому, что не мог выбрать.
Володя взял нарезной батон. Спросил:
— А тебе?
— Ржаные лепешки. Мамины любимые, помнишь?
Володя сразу сжался. После этого они замолчали. Расстались на улице, перекинувшись короткими, ничего не выражающими словами:
— Ну, приходи. Звони. Будь здоров.
Александр Семенович медленно поднимался к себе на третий этаж. Спешить некуда. Хватит времени и почитать и еще раз попить чай.
Может быть, в кухне с ним поговорит Марья Трофимовна. Она любит вечерами посидеть на табуретке у плиты. Своему и чужому чайнику даст покипеть, «чтоб хлорка выварилась», потом выключает газ и оповещает:
— Вскипел чайник-то.
К Александру Семеновичу она не заходит — неловко, все ж таки он одинокий мужчина, но, стоя у полуоткрытых дверей его комнаты, ведет долгие разговоры. Он уже знает, как она выходила замуж.
— Мой-то из Москвы приехал к нам в деревню, свою родню проведать. Ну, девки все закрутились: москвич, москвич. А москвич изо всех меня выбрал.
Муж Марьи Трофимовны был каменщик. Поехали они вместе строить Москву.
— Никак сразу не понравилось. Скажи, плачу и плачу, хочу домой. Работа холодная, на высоте, гляну вниз — сердце мрет. А мой все смеется: «Обожди, говорит, еще как привыкнешь». И что ты думаешь — привыкла. Сейчас пойду по Москве, гляжу — и этот дом строили, и этот строили — стоят наши дома. На малярку-то я потом перешла…
О своем муже Марья Трофимовна говорит откровенно:
— Что ты! Золотой человек, если б не пил. А выпьет — зверь зверем. Вещи из дому таскать стал. Праздник приходит — мне надеть нечего. Стану ему говорить: «Васька, что ты делаешь, у тебя дети растут, пес ты подзаборный». Молчит. Это он не обижался. Ну, все ж таки сил моих не стало. Приведут его, бывало, со двора, расхристанного, грязного… Не выдержала, выгнала.
— Как — выгнала?
— А домой не пустила, и все. Мы только эту комнату получили, он на радостях и напился. А я дверь заперла. Он стучать. Хорошо, меня все соседи поддержали. Ничего, говорят, пусть стучит, не пускай. Постучал и ушел. Потом он у бабы одной в Текстильщиках пожил сколько-то и завербовался на Север. Вот что водка-то делает. А мужик очень хороший был, кого хочешь спроси.
— Хоть пишет оттуда?
— Сестре своей пишет. Пущай, мол, Машка мне поклонится и позовет, то я приеду. А я детям стала говорить — позовем отца ай нет? Борька, он у меня жалостливый, он согласился. Ежели, говорит, телевизор купит, то пущай едет. А Люська постарше, она помнит, как я одежу у соседей хоронила. «А на кой он нам», — говорит. Видишь ты, кланяться ему еще. Пущай он мне поклонится.
— А поклонится — примешь?
— Куды ж денешься… Он детям отец. Сестре, золовке моей, пишет: «Я свои ошибки сознал, вышел на широкую дорогу нашей жизни и с нее не сойду». Вон как. А там кто его знает…
Помолчав, она повторяет:
— Все ж таки он детям отец. Тут у нас во дворе жена у одного умерла. Ну он стал ко мне заходить. Татьяна меня все ругает: «Ты, говорит, женщина молодая, устраивай свою жизнь». А я все думаю: ладно, мужа-то я себе найду, а отца детям найду ли? Как он придет — я сейчас дверь в коридор настежь открою, так и сидим.
— Разговоров боишься?
— Что мне разговоры? Я тебе точно скажу: если промеж людей ничего нет, то и разговоров нет. Вот недалеко ходить — Галю нашу возьмем. Вроде бы Анатолий ей просто знакомый. Придет, шампанское попьет и уйдет. А парень этот, Леонид, вроде бы муж. И приехали они вместе с курорта, и жил он у нее в комнате. А все знают, что Анатолий ребенку отец, а с Леонидом у нее ничего и не было вовсе.
— Как же это не было — в одной комнате жили!
— А вот не было. На курорт она уезжала веселая, с Анатолием все по телефону уговаривалась. Потом, смотрим, приезжает с ней этот Леонид. Вроде она на курорте замуж за него вышла, он здесь с месяц поживет и опять к себе на работу уедет. Водки купила, колбасы, консервов, позвала нас, чтоб поздравили. Ну, мы поздравили, как полагается. Только молодой еще и рюмочку не выпил, а все допытывается, как ему на Красную площадь проехать, Мавзолей посмотреть, да как в Третьяковскую галерею — это где картины смотрят, мы туда с бригадой ходили. Еще ему музей какой-то надо. И ездил он от зари до зари — приедет ночью, ноги его не держат. И Галя к нему без внимания. Голодный ли он, сытый. Когда чего сварит, а когда и нет. Сама она тогда беременная была. Один кефир пила. И он, вижу, стесняется ее спросить. Я ей другой раз шутейно скажу: «Что ты мужика своего не кормишь?» Молчит. Сердится. Сколько раз я ему, бывало, налью лапши или щей.