— Первый раз здесь?
— Да уж конечно.
От мужчины приятно пахло одеколоном и пивом. Он был не пьян, а словно охвачен радостью.
— Играть надо, женщина, — сказал он, — кровь полировать надо, прекрасная вы женщина.
— Так ведь здесь, наверное, все обман?
— Обман, — значительно подтвердил он. — Они хитрят, а наше дело их хитрости предусмотреть и в контр свои выставить. Вот войдите в долю со мной, прекрасная женщина!
Он взял ее руку, но тут Люба опомнилась и отодвинулась. Куда девалась Антонина Васильевна? Завела и бросила ее тут одну.
Диктор громким, чистым голосом объявил по радио первый заезд русских троек. Все бросились к барьерам, и этот сумасшедший, даром что называл прекрасной женщиной, тоже куда-то ринулся, а на дорожку ипподрома выехала машина, и ее, привычную, неживую, было так странно видеть рядом с пышногривыми конями.
Машина ехала впереди троек, распустив по сторонам металлические крылья, преграждающие лошадям возможность вырваться вперед. А они горячились, вскидывали копытами снег, и наездники трудились изо всех сил, сдерживая их до поры.
Рядом с Любой незаметно оказалась Антонина Васильевна. Они с Виктором поставили на самую перспективную тройку костромских жеребцов, и в долю с ними вошел Игорь Иванович, водитель такси, постоянный член их компании. Он сегодня работал, но плюнул на план, поставил машину возле ипподрома и погасил зеленый глазок. Маленький, легко одетый в кургузую курточку, Игорь Иванович поднимался на цыпочки, чтобы не пропустить самой главной секунды.
И вот она настала. Щелкнул выстрел. Машина, медленно ехавшая впереди коней, сорвалась куда-то вбок, убирая свои железки, а свободные тройки помчались, полетели, яростно, страстно, будто от этого бега зависела их жизнь. И весь ипподром затих, пока они летели мимо трибун; только когда они заехали за круг, люди зашевелились, и Антонина Васильевна зашептала:
— Первые, первые, голубчики мои, первые!..
— Да кто первые? — спросила Люба.
— Наши…
— Рыжие, что ли?
А ей больше нравились мышино-серые, хотя пробежали они последний круг последними, но так мчались, так мчались…
И по второму кругу костромские сначала были впереди, и народ радостно кричал им навстречу, а потом, когда они удалились от трибун, что-то с ними сделалось, и громкий дикторский голос объявил:
— Геркулес дал проскачку.
— А-а-а-а-х! — горестный стон прокатился по ипподрому.
Антонина Васильевна сразу разочаровалась, а маленький таксист, стоящий впереди Любы, еще сильнее задрожал в своей курточке, рассчитанной на теплую кабину такси.
Теперь бежали две тройки, и так случилось, что резвые карие, которые сначала были впереди, отстали, а круглобокие серые шли и шли, вырывались вперед, седок их почти сполз на дорогу, чтобы облегчить ход, а наездник подался вперед, и серые пришли первыми.
Люба была довольна.
— Как в воду глядела, — сказала она.
— Если б угадать!.. — растерянно улыбалась Антонина Васильевна.
— Ну и что бы?
— На них и не ставил почти никто. Вдесятеро взяли бы.
— Вот как, за здорово живешь? — удивилась Люба.
Ее защемила злая досада. Конечно, если б знать, она и трех рублей не пожалела бы. Ведь угадывала она!
Издали замаячил Витя, и Антонина Васильевна предложила Любе погреться. Огромное фойе показалось теплым, только теперь почувствовалось, как замерзли руки и ноги. Антонина Васильевна опять скрылась, правда неуверенно предложив Любе:
— Выпьем по стаканчику горячего вина?
— Какого еще вина? — изумилась Люба.
И Антонина Васильевна не стала настаивать — пропала и пропала. А народ вокруг кипел, как в хорошем универмаге, все больше мужчины, хотя и женщины попадались.
Вдоль стен стояли деревянные кресла. Люба высмотрела одно свободное и села рядом с женщиной. Женщина была совсем молоденькая, сильно беременная. Люба поняла, что она пришла проследить за мужем, чтоб он не проиграл последних денег.
— Шарашкина фабрика это, — сказала Люба. — Дураков обманывают.
Молоденькая взглянула на Любу холодными, пустыми глазами и отвела их в толпу, а потом к ней подошел парень, и они оба склонились над книжечкой, да все шепотом, шепотом. Люба только услышала: «Будимир, Будимир…» И вдруг это имя звучало то тут, то там: «Будимир, Будимир…»
Какой-то ветхий старичок сел рядом с Любой — на что он ей сдался? — и всерьез тихонько спросил:
— Вы как, на Будимира или на Фабулу?
— А я никак! — рассердилась Люба и ушла из прокуренного этого зала на чистый морозный воздух.